воспоминания о сенатской площади (2 видео)

Содержание

Воспоминания о сенатской площади
Здесь читайте:
Исторические источники:
Восстание декабристов глазами Николая I
Воспоминания о сенатской площади
🌟 Видео

Видео:Битва декабристов на Сенатской площади.Союз Спасения( 2019)Скачать

Воспоминания о сенатской площади

«13 декабря казалось, что все было приготовлено тайным обществом к решительному действию: оно считало на гвардейские полки, в которых было много членов, ручавшихся за успех, как один член Союза, адъютант начальника гвардейской пехоты генерала Бистрома, поручик Ростовцев, не из корыстных видов, а испуганный мыслию о междуусобном кровопролитии, идет во дворец и открывает великому князю Николаю намерения и надежды тайного общества воспрепятствовать его восшествию на трон. Великий князь в ту же ночь созывает во дворец начальников гвардейских полков (в числе их был один член тайного общества, генерал Шипов) и льстивыми убеждениями, обещаниями наград и т. п. преклоняет их на свою сторону: гвардейские генералы спешат в свои полки и еще до рассвета успевают привести их к присяге императору Николаю 1, зная, что этим они свяжут совесть своих солдат. Этой счастливой проделкой Николай Павлович удачно избегает опасности, ему угрожавшей.

Тайное общество могло тогда только считать на части лейб-гвардии Московского и Гренадерского полков и на баталион гвардейского морского экипажа, которые твердо решились стоять за права великого князя Константина, полагая, что йкизнь его в опасности. Декабря 14-го на рассвете этот малочисленный отряд, над которым приняли начальство военные члены тайного общества, собирается на Сенатской площади в уверенности, что гвардия его поддержит.

Но гвардейские полки, так недавно связанные присягою, данною Николаю 1 хотя не с большим усердием, а по приказанию начальников, идут против отряда, собравшегося на Сенатской площади, к которому присоединилась большая толпа народа. Император посылает уговаривать солдат положить оружие. Неустрашимый генерал-губернатор граф Милорадович с тем же намерением скачет к отряду, но в ту же минуту, смертельно раненный пулей, падает. Трепеща от страха, петербургский митрополит Серафим в угождение царю, окруженный своей свитой, подходит к отряду, начинает убеждать солдат, но напрасно теряет слова. Конная гвардия идет в атаку на инсургентов, и они опрокидывают ее батальонным огнем.

Наконец подвозят шесть батарейных орудий («ultima ratio) ‘ и несколько картечных выстрелов на близком расстоянии расстраивают ряды инсургентов и заставляют их рассеяться. Если б отряд, вышедший на Сенатскую площадь, имел предприимчивого и отважного начальника и вместо того, чтобы оставаться в бездействии на Сенатской площади, он смело повел бы его до прибытия гвардейских полков ко дворцу, то мог бы легко захватить в плен всю императорскую фамилию. А имея в руках таких заложников, окончательная победа могла бы остаться на стороне тайного общества»

Цитируется по кн.: Гордин Я. А. Мятеж реформаторов. — Л., 1989. с. 11-13

Здесь читайте:

Исторические источники:

Арнольд Ю. К. Воспоминания (о 14 декабря 1825 г.)

Бутнев А.П. Воспоминания (о 14 декабря 1825 г.)

Глинка М.И. Воспоминания (о 14 декабря 1825 г.)

Голицын Н.С. Воспоминания (о 14 декабря 1825 г.)

Горчаков А.М. Воспоминания (о 14 декабря 1825 г.)

Каратыгин П.А. Записки (о 14 декабря 1825 г.)

Телешов И.Я. Воспоминания (о 14 декабря 1825 г.)

Трубецкого С. П. Программа манифеста найденная 14 декабре в бумагах «диктатора»

Видео:Краткая история восстания декабристов: жены, цари, заговорыСкачать

Восстание декабристов глазами Николая I

Император Всероссийский Николай I оставил воспоминания о своих молодых годах, вступлении на престол и первом периоде царствования до начала 30- голов XIX века. Как он сам писал, исключительно для своих детей. Но, как и следовало ожидать, записи эти увидели свет, трудно сказать, в насколько искаженном виде и насколько был объективен сам император. Для нас небезынтересно узнать, как сам Николай видел себя во время восстания декабристов, что сохранилось в его памяти через 10 лет после этих событий. Сразу же скажем, память у Николая была отменная.

Итак, приступаем. Незадолго до восстания полковник лейб-гвардии Измайловского полка барон Фредерикс разбудил ранним утром Николая с письмом Начальника Главного штаба генерала Дибича о наличии заговора, направленного против императорской власти в гвардейских, армейских и флотских подразделениях и во второй Армии в Москве. Донесение было направлено и в Петербург, и в Варшаву, так как Дибич не знал, кто в стране император, и где он находится. Дибич уведомлял, что он по своей инициативе приказал арестовать князя Волконского и полковника Пестеля, командира бригады и командира полка, как доказанных показаниями ряда лиц заговорщиков. В донесении упоминались имена и петербургских офицеров, но все они при розыске оказались к этому моменту в отпуске. Граф Милорадович при этом проявил, по мнению Николая, «беспечность» к полученному сообщению.

Тем временем стало ясно, что великий князь Константин не будет присылать никаких бумаг с отречением от неправильно принесенной ему присяги. Предстояла новая, «правильная» присяга Николаю. Все это происходило вечером 12 декабря. Было решено 13-го числа провести все необходимые разъяснения, подготовить Манифест о восшествии на престол Николая и другие документы. Вечером собрать Государственный Совет, на который Николай хотел прийти вместе с великим князем Михаилом Павловичем. Но тот все задерживался. Наконец, уже в ночи с 13-го на 14-е назначается время присяги (11.00 14 декабря 1825 г). Николай уходит в опочивальню, не подозревая, что на карауле «самый бешеный заговорщик», князь Одоевский. Тот вспоминал, что в ночи что-то упало и испуганный Николай выскочил, неодетый, из спальни в коридор. Увидев Одоевского, успокоился. А Николай вспоминал, что в эту минуту Одоевский спокойно мог его убить, тогда бы и история России развернулась в другое русло. Но не это главное.

В 11.00 начинается присяга императору Николаю. В столице все спокойно по докладу Милорадовича. Присяга проходит планомерно. Командиры полков докладывают о ней. Но вот первый звонок. Командующий гвардейской артиллерией генерал Сухозанет докладывает, что артиллерия присягнула, а офицеры конной артиллерии выразили сомнение в «справедливости присяги». Сказали, что присягнут только после удостоверения Михаила Павловича, которого, по их мнению, удалили из столицы из-за несогласия с вступлением на трон Николая. Они были арестованы. И в это же время, наконец, прибыл Михаил Павлович. Николай радостно сообщает ему, что все идет как надо, войска присягают. Михаил отвечает, еще не вечер. И тут же следует доклад генерала Нейдгарта, начальника штаба гвардейского корпуса. Московский полк в восстании. Командиры его тяжело ранены, мятежники идут к Сенату.

Николай отдает распоряжения преображенцам строиться, конную гвардию седлать, но не выезжать. А сам решает, будь, что будет, но он должен быть в центре событий и видеть все собственными глазами. Вызвал роту финляндского полка и с ними отправился к главным воротам Зимнего дворца, ожидая нападения. Милорадович докладывает, на Сенатской площади силы мятежников непрерывно прибывают , и он едет туда, чтобы «поговорить» с ними.

Николай решает выиграть время, пока верные ему части соберутся у Зимнего. И начинает огромной толпе народа у дворца читать Манифест о своем вступлении на престол, взяв его у кого-то из толпы. При этом очень медленно, толкуя чуть ли не каждое слово. «Но сердце замирало, признаюсь», — пишет он.

Наконец, прибыл и построен первый батальон Преображенского полка. Спрашивает, готовы идти за мной. Ответ, «рады строиться». Скомандовал «к атаке в колонну, первый и восьмой взводы, вполоборота налево и направо», повел батальон на угол Адмиралтейского бульвара. Оказалось, ружья не заряжены. Зарядили. Ему привели лошадь. Рядом с собой замечает полковника князя Трубецкого, не зная, что перед ним планируемый диктатор после победы восстания. В это время на площади раздались выстрелы. Это Каховский стрелял в Милорадовича. Прискакавший адъютант доложил, Милорадович серьезно ранен.

Увидел офицера с перевязанной головой, Якубовского. Тот доложил, я был с ними, но когда увидел, что они за Константина, явился к Вам. Император пожал ему руку, не зная, что этот человек явился убить его, но не решился.

Тем временем, генерал Орлов привел на площадь конную гвардию. Сенатская площадь была стеснена забором строящегося Исаакия. На свободном пространстве полк выстроился длинной цепочкой возле забора.

Мятежники стояли спиной к Сенату. Пока это был только московский полк. Прибывший для уговоров генерал Воинов был обстрелян, адъютант Бибиков избит. Вырвавшись, он доложил, что полком командует Оболенский

Николай направил роту для занятия Исаакиевского моста, а затем выехал вместе с Бенкендорфом к мятежному полку. Их встретили выстрелами.

Тем временем, Михаил Павлович привел часть московского полка, не поддавшуюся мятежу. Офицеры бросились целовать Николаю ноги. Этих «московцев» поставили рядом с мятежниками (!?). Силы, верные Николаю, стали увеличиваться.

Но тут новая заминка. В Измайловском полку ропот и отказы присягать. Николай дает удивительное приказание генерал-адъютанту Левашову, правдами, неправдами, за него измайловцы, или против него, вывести полк на площадь, не оставлять его в казармах (в тылу). Одновременно приказывает подготовить экипаж, для эвакуации матери, жены и детей в Царское село. А сам поехал на Дворцовую площадь, проследить за эвакуацией. По дороге наткнулся на бегущий в беспорядке на Сенатскую лейб-гвардейский полк. Командует «стой». В ответ: «Мы за Константина». «Тогда Вам туда», — император показывает рукой в сторону Сенатской площади. И толпа бежит сквозь одинокого всадника, нового императора.

Что же он застает во Дворце. Известие о том, что некто Панов с отрядом гренадеров подходил к воротам Зимнего. Позже стало известно с задачей арестовать императорскую семью. Охрана, увидевшая в отряде знакомых, пропускает их. К счастью, во внутреннем дворе Дворца выстроился саперный батальон. Панов развернулся и увел своих людей. А часть их, под командой князя Мещерского примкнула к саперам для защиты семьи Николая.

Успокоенный Николай вернулся на Сенатскую. На нее прибыла артиллерия, но без зарядов. За ними послали. А тем временем силы мятежников усилились. Прибыли в их состав гвардейский экипаж и гренадеры. Многие гражданские лица, бывшие до этого лояльными к правительству, стали перебегать на сторону восставших. Непрерывно раздавались выстрелы. Появились убитые и раненые. Разносились крики: «Ура, Конституция».

Измайловский полк опомнился и встретил Николая криками ура.

Тем временем, к мятежникам попытался обратиться митрополит, но его отогнали. Подъехал к ним и брат царя Михаил. Кюхельбекер стал целиться в него, но три матроса не дали ему выстрелить.

Становилось холодно. Начал падать снег. Темнело. Мятежники стреляли в основном вверх, но часть пуль достигала конногвардейцев. Рабочие Исаакиевского собора начали кидать в царские отряды поленья. . Надо было на что-то решаться. Попытка применить кавалерию не удалась из-за гололедицы.

Генерал-адъютант Васильчиков предложил дать артиллерийские залпы. Ответ Николая: «Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования». Васильчиков: «Чтобы спасти нашу империю». Николай начал маневрирование артиллерийскими орудиями (всего по его данным было 4 орудия под командованием штабс-капитана Бакунина) в надежде, что мятежники устрашатся этих маневров. Не устрашились. Объявил, что начнет стрельбу. Эффект тот же. Наконец, скомандовал: «Пали». Первый выстрел попал в здание Сената. Следующие три выстрела в центр толпы. Она рассеялась, спасаясь по Английской набережной на невский лед.

Толпа мятежников начала выстраиваться на Неве. По два выстрела картечью их рассеяли. Генералу Беккендорфу было поручено собирать спрятанных и разбежавшихся. Во все районы города были назначены отряды и командиры этих районов. И только после этого император отправился во дворец. Его ждали организация розыска, допросы декабристов, решение их судьбы. Все это он осуществлял денно и нощно. Не известно, чем бы это занятие закончилось . К счастью, в Турецкой империи возник греческий кризис. Император со всей страстью бросился на решение этой проблемы.

Видео:Дело Декабристов. Все серии! Полная версия фильма. Документальная Драма. Star MediaСкачать

Воспоминания о сенатской площади

Воспоминания М. А. Фонвизина о событиях на Сенатской площади 14 декабря 1825 года

Тайное общество могло тогда только считать на части лейб-гвардии Московского и Гренадерского полков и на баталион гвардейского морского экипажа, которые твердо решились стоять за права великого князя Константина, полагая, что жизнь его в опасности. Декабря 14-го на рассвете этот малочисленный отряд, над которым приняли начальство военные члены тайного общества, собирается на Сенатской площади в уверенности, что гвардия его поддержит.

Наконец подвозят шесть батарейных орудий (ultima ratio) и несколько картечных выстрелов на близком расстоянии расстраивают ряды инсургентов и заставляют их рассеяться. Если б отряд, вышедший на Сенатскую площадь, имел предприимчивого и отважного начальника и вместо того, чтобы оставаться в бездействии на Сенатской площади, он смело повел бы его до прибытия гвардейских полков ко дворцу, то мог бы легко захватить в плен всю императорскую фамилию. А имея в руках таких заложников, окончательная победа могла бы остаться на стороне тайного общества»

Ю. К. Арнольд. Воспоминания

«На другое утро, встав в 9 часов, мы услышали от поднявшейся уже, против своего обычая, матушки, что ночью к отцу прискакал курьер с приказанием прибыть ровно к 9-ти часам в придворную контору, в парадной форме, для присяги на верноподданство новому уже Государю Императору Николаю Павловичу, так как Великий Князь Цесаревич Константин Павлович отказался от наследия престола. Все это было так ясно и естественно, что не было никакого, хотя бы и малейшего, повода для какого-либо душевного беспокойства. А потому матушка без всякого сопротивления разрешила мне ехать к бабушке на Васильевский остров. Туда извозчик повез меня через Неву (против 9-й линии). У бабушки я встретил Егора Шпальте, с которым мы вместе в 1-м часу и отправились навестить мою замужнюю сестру Юнг-Стиллинг жившую на Гороховой улице, между Адмиралтейской площадью и Малой Морской. Дорога туда нам предстояла через существовавший в то время Исаакиевский мост, мимо Сенатского здания и монумента Петра Великого. Когда мы доехали почти уже к концу моста, мы наткнулись на стоявший тут пост солдат, которые нас дальше не пустили. «Нельзя!» да и только, без дальнейших объяснений. «Да нам неподалечку, в Гороховую!» возразили мы. – «Сказано: нельзя!» отвечал старый унтер-офицер, «не ведено!» – «Да как же быть-то нам?» спрашивали мы: «Ведь совсем близко!» – «Нельзя!» – Тут мы заметили, что пешеходов не задерживают. Мы снова адресовались к унтеру: «А пешком дозволено пройти?» – «Пешком ничего, пешком можно!» Нечего было делать: отпустили мы извозчика и пошли пешком.

Хотя вся эта случившаяся с нами процедура крайне озадачила Егора Шпальте и меня, хотя мы вообще никак не могли себе объяснить, с какой это стати собрались полки именно в этом месте, тогда как (по объяснению Шпальте) недель около двух тому назад все гвардейские части присягали в своих казармах, но мы все еще были далеко от настоящей догадки. Между тем, сколько мы ни торопились, а движение вперед становилось все труднее: с площади около монумента и тянувшейся вокруг строившегося Исаакиевского собора дощатой ограды нахлыновали все более и все гуще толпы народа. Вместо того, чтобы нам хотя как-нибудь выйти на площадь против Вознесенского проспекта, волны этого людского океана, в котором бушевало верно уж несколько тысяч голов, теснили нас ближе и ближе к самому зданию Адмиралтейства. Я обеими руками прицепился к левой руке Шпальте, который года на четыре был старше меня. «Протеснимся-ка уж лучше к воротам Адмиралтейства; там все-таки свободнее», предложил мой спутник. И начали мы дружным натиском пропихиваться, так, что наконец достигли самой стены здания, как раз под левую из двух ниш с атлантами. Тут вздохнули мы уже посвободнее и стали оглядывать стоящих вблизи: это большею частью были люди среднего сословия, в общеевропейской одежде, да кой-какие лица в лисьих тулупах, с смирными, хотя и с столь же испуганными, тревожными физиономиями, как и все мы прочие. Видно было, что это либо лавочники, либо ремесленники. Как раз около нас, прижавшись друг к другу, стояла группа из трех лиц такого типа: седовласый старик, молодей лет 30-ти и молодая женщина.

С Сенатской площади неслись неистовые, буйные крики; что это именно кричали, нельзя было хорошенько разобрать.

«Дедушка! а дедушка! почтеннейший!» – обратился Шпальте к старику: «что это они орут? что все это значит?»

«Да вот давеча», сообщил старик, «как мы вон там около «мунаминта»-то проходили, московцы баили, будто хотят обидеть Государя, кому намеднись мы присягнули; корону, значит, Богом данную, отнять у него. Вот они и кричат «ура» Константину Павловичу: допущать его до обиды-то им нежелательно».

«Да это все ложь», рассердился Шпальте: «Цесаревич сам отказался; письмо с курьером Сенату прислал прошлой ночью».

«Так-то, так, милый господин!» И сам батюшка митрополит им то же самое говорил, и генерал-губернатор наш, граф Милорадович; да поди-тка, не верят! И высокопреосвященнейшего напугали, едва успел уйти к собору А бедного Милорадовича-то так-таки уложили. Я сам видел, как он с лошади-то упал».

«Да баили еще», вмешался тут молодец, искоса нас оглядывая, «что Государь-то Константин Павлович с аршавской своей-то с гвардией сюда идет расправу творить, что уж он у Пулкова».

«И супруга ихняя тоже с ним», прибавила робко молодая женщина.

«Да-с! точно-с и супруга Государева», уже оживленнее сказал молодой парень; «вот, почему солдатики те и кричат, кто Константин, а кто и Конституция!»

«Как конституция?» воскликнул Шпальте: «да это вовсе не то значит!»

«Нет, господин милый! Это должно быть точно есть имя такое – то, значит Государева супруга!»

Вдруг с левой стороны на Дворцовой площади раздалось громогласное «ура!» В первый момент мы с Шпальте вздрогнули; но это «ура» звучало совершенно другим тоном: оно звучало светло, тепло, радостно! Из любопытства мы взлезли в находящуюся над нами нишу и присели около статуи атланта. Голые стволы деревьев на бульваре не очень-то мешали, так что через головы стоявшего внизу народа все-таки довольно ясно можно было видеть, что происходило на плацу. Видны были войска отчасти в мундирах, отчасти же и в шинелях, расставленные близ дворца и вдоль бульвара и около угла Невского проспекта, а по середине массу толпившегося народа, между которой выдавались треугольные шляпы с белыми султанами. Крики «ура» повторялись несколько раз, и каждый раз вместе с тем замечалось живое движение в упомянутой толпе по средине Дворцовой площади. На другой день ходила молва о том, что молодой Царь целовался там с окружавшим его добрым народом. Потом вся эта масса граждан исчезла из глаз и видны были только густые ряды солдат, а в средине юный монарх, окруженный генералами. Вскоре затем Император показался верхом, а около него еще несколько лиц также на лошадях, и все они медленно направлялись вперед к Сенатской площади.

Там в это время тоже оказалась перемена: около забора строившегося храма теснилась весьма густая масса самого черного народа, судя по одежде на фигурах, а впереди их волновались в беспорядке шеренги солдат, которых вначале там не видно было. Внизу под нами находившиеся, как и мы, невольные зрители говорили, что это вновь прибыли роты гвардейского экипажа.

Против нас же, вдали, по Гороховой улице и по Вознесенскому проспекту, показались новые отряды пехоты, Император Николай Павлович со свитою, частию верхом, частию пешком, тем временем все понемногу продвигался и уже поравнялся с зданием Губернского Правления, как вдруг, остановившись со всею своею свитою, посторонился, а мимо него промаршировала рота солдат, которая направилась к мятежникам около Петровского монумента и там, встав, повернулась лицом к той стороне где стоял Государь Император. Вслед за тем послышались по всей линии бунтовщиков дикие крики: «ура Константину!», а где и «ура Конституции!» Это всех нас озадачило.

Император же Николай Павлович, как будто ничего особенного не было, продвигался спокойно все дальше вперед, и поравнялся уже почти с домом князя Лобанова, когда прибыли на плац подошедшие из Гороховой и с Синего моста войска. Государь подъехал к ним и что-то им сказал На что солдаты ответили восторженным «ура!» Император во главе их подвинулся еще более вперед, почти вплоть до линии мятежников, и что-то говорил последним; а потом, когда со стороны их повторились все те же безумные крики, то повернул лошадь и медленно отъехал немного назад. Около Лобанова дома и позади забора храма св. Исаакия оказались эскадроны Конной гвардии. Последовавших затем моментов в подробностях ныне уже не помню; но очень твердо осталось в моей памяти, что я видел, как, прежде чем стоявшие на Адмиралтейской площади верные части гвардии и подъехавшая между тем артиллерия начали действовать, молодой царь, еще приблизившись к мятежникам, их увещевал. Не раньше как после третьего увещания, когда раздавшиеся в ответ буйные крики сопровождались даже ружейными выстрелами, Государь, возвратившись за колонны верных защитников священных его прав, уступил настоятельным требованиям своих генералов, как потом все находившиеся тогда около Императора лица подтвердили, и разрешил наступательные действия. Все эти свидетели рассказывали, что им больно и тяжко было видеть на лице Государя выражение сильнейшей борьбы его души между требованиями государственного рассудка и влечением любвеобильного сердца.

Двинулась наконец гвардейская артиллерия вперед и выстрелила в толпу мятежников. Но этот залп произвел незначительное только смятение между бунтовщиками; зато, к несчастью, он крайне напугал стоявший на бульваре народ. Вся эта бесчисленная масса людей с криками и воплями разом быстро отхлынула назад к самой стене Адмиралтейского здания, причем (как потом говорили) многие, в особенности женщины и дети, сильно пострадали от давки и топтания ног. Позже объяснилось, что этот залп был пущен холостыми зарядами. Не почувствовав на себе никакого вреда, бунтовщики начали еще свирепее стрелять из ружей; но так как все-таки между ними произошло смятение вообще, следовательно, и должного порядка очевидно уже не было, то и стреляли без определенной команды, лишь бы отстреливаться, не очень то разбирая куда именно. От того-то немало от них шальных пуль попало в несчастный народ, теснившийся у стен Адмиралтейства.

Тогда подскакали еще две другие артиллерийские батареи, да ближе еще к монументу Петра, и пустили в бунтовщиков залпы, настоящими уже зарядами, картечью; а вслед за тем со стороны Исаакиевского собора кавалерия (мне помнятся белые, т.е. кирасирские мундиры) произвела атаку. Потом последовало еще два залпа артиллерии. Мятежники обратились в бегство и старались спасаться кто по набережной канала у казарм конной гвардии кто по Галерной улице или по Английской набережной и даже на Васильевский остров по льду самой Невы. Их преследовали еще двумя выстрелами, а в дальнейшую погоню за ними поскакала кавалерия, должно быть конные пионеры, потому что за исключением кавалергардов и конной гвардии в самом Петербурге другие кавалерийские отряды, кроме означенных, не квартируют.

В 7-м часу все было покончено, и верные Государю войска расположились биваками на Петровской, Адмиралтейской и Дворцовой площадях, по Дворцовой набережной по Невскому и Вознесенскому проспектам да по Гороховой улице до мостов через Мойку.

Лишь только установился какой-то порядок, так мы с Шпальте поскорее дали тягу через Гороховую и Большую Морскую, а там далее побежали по набережной Мойки прямо домой, где я, к крайнему моему огорчению, нашел своих родителей в ужасной тревоге обо мне. Сам же отец приехал из дворца в 4-м еще часу, сделав не без труда крюк через Марсово поле и Большую Садовую. Ночью я очень долго заснуть не мог: все вспоминал про ужасы проведенных мною у Адмиралтейства семи часов, и успокоился только, когда воссияла в памяти моей светловеличественная личность молодого героя Императорам.

Петр Андреевич Каратыгин (1805 – 1879) родился в театральной семье, обучался в Петербургском высшем училище, а с 1816 по 1825 год – в театральном. После удачного театрального дебюта в 1823 году принят на службу в Императорский Александрийский театр. был автором очень многих водевилей, драматических пьес, переводов на злобу Дня. «Записки», отрывок из которых воспроизводится ниже, написаны в 50-60-х годах, но опубликованы в Санкт-Петербурге только в 1880 году.

«В конце ноября было получено известие о неожиданной смерти Александра. Это событие всех сильно поразило. Все почти непритворно об этом плакали и в преемнике Константине не много ожидали доброго. Появились гипсовые бюсты, портреты Александра с печальными эмблематическими изображениями; траурные кольца с надписью «Наш ангел на небесах»; все это покупалось тогда нарасхват. Прошли смутные, тяжелые две недели междуцарствия, в продолжение которых успели налитографировать портреты Константина Павловича с надписью «Император всероссийский». Приближалось грозное 14 декабря.

В народе носились зловещие слухи, что общественное мнение сильно разделено относительно преемника престола. На рынках и в мелочных лавках, куда стекаются из низших слоев народонаселения разные городские сплетни и толки, распространялись темные слухи. Так, и наша прислуга слышала 13 декабря, что завтра назначена войскам присяга, но что многие не хотят присягать новому Императору Николаю Павловичу.

Разумеется, мы этому ничему не верили и запретили прислуге повторять такие нелепости.

Наступило утро рокового дня; казалось, что все шло своей обычной чередой; на улицах ничего особенного не было заметно. В этот день был именинник наш директор Аполлон Александрович Майков, который хотел справлять свои именины у дочерей своих Азаревичевых, живших с матерью в казенной квартире в доме Голлидея на втором этаже (в том самом доме, где и мы жили). Над ними была квартира Катерины Телешовой, с которой граф Милорадович был в коротких отношениях. Часов в десять с половиной графская карета в четверке подъехала к крыльцу со двора, и Милорадович в полной парадной форме, в голубой ленте вышел из нее и пошел, по обыкновению, прежде наверх к Телешовой, потом обещал зайти на пирог к Майкову.

Видя генерал-губернатора в этот день спокойным, мы тоже начинали успокаиваться и были почти уверены, что нелепые вчерашние слухи не имели никакого основания, иначе как бы мог в такой важный день и час генерал-губернатор столицы быть в гостях у частного лица?

Неужели бы эти зловещие городские слухи не дошли до него? Но не прошло и четверти часа по приезде графа, как во двор наш прискакал жандарм, соскочил с лошади и побежал наверх в квартиру Телешовой. Через несколько минут карета графа подъехала к крыльцу, и он, быстро сбежав с лестницы, торопливо сел в карету, дверцы которой едва успел захлопнуть его лакей и которая тотчас же помчалась за ворота. Мы побежали смотреть в окна, выходившие на Офицерскую улицу, и тут увидели батальон Гвардейского экипажа, который шел в беспорядке, скорым шагом, с барабанным боем и распущенным знаменем; ими предводительствовал знакомый нам капитан Балкашин. Уличные мальчишки окружали солдат и, прыгая, кричали: «Ура!»

Быстрый отъезд графа и эта последняя картина мало доброго обещали. Мы с братом начали собираться со двора, чтобы узнать, в чем дело, но матушка наша взяла с нас слово, что мы далеко не уйдем и чтобы не совались в толпу и были осторожнее. [. ]

С Гороховой шел Московский полк, также с барабанным боем и распущенными знаменами, и густые толпы разного сброда и особенно мальчишек окружали солдат и горланили: «Ура!» Якубович пожал руку моему брату и, побежав вперед, вскоре скрылся из наших глаз. Поворотя за угол, мы увидели Якубовича, уже без шинели, с обнаженной саблей впереди полка; он сильно кричал и махал своей саблей. Мы взялись с братом за руки, чтобы толпа не оттерла нас друг от друга, и прошли на Дворцовую площадь и там увидели нового Императора в полной парадной форме перед батальоном Преображенского полка. Он был бледен, но на лице его не было заметно ни малейшей робости; он распоряжался молодцом, и с этой торжественной минуты он вселил во мне искреннее к себе уважение.

Все виденное нами была только шумная увертюра перед кровавой драмой, которая через час должна была разыграться на Петровской площади. Известно всем, что это несвоевременное представление на Руси имело несчастное фиаско благодаря твердости и мужеству молодого Императора.

Со всех улиц густые толпы народа всякого звания и возраста стекались ко дворцу и к Сенату. Там скакала кавалерия, тут бежала пехота, дальше видна была артиллерия. Вся эта обстановка ничего не обещала доброго, и потому мы с братом решили лучше подобру да поздорову убраться восвояси. Брат мой хоть и разыгрывал героев во многих народных трагедиях и площадных мелодрамах, но представление на Петровской площади было нам обоим не по вкусу, и мы должны были оставить свое неуместное любопытство, за которое могли поплатиться жизнью, потому что пуля-дура не разбирает ни правого, ни виноватого.

На обратном пути мы увидали карету графа Милорадовича без кучера и форейтора, посторонние люди вели лошадей под уздцы, говоря, что в кучера и форейтора народ бросал поленьями и избил их.

Мы воротились домой часа в два и рассказали отцу и матери все, что видели.

День был пасмурный, перепадал мелкий снег, и к трем часам значительно стемнело; мы все сидели у окошек и видели беспрестанную народную беготню; то проскачет казак, то жандарм, то фельдъегерь промчится во всю прыть. Часу в четвертом с той стороны, где Петровская площадь, что-то мелькнуло, и через секунду раздался пушечный выстрел, другой, третий. В наших сердцах болезненно отозвались эти зловещие выстрелы. Матушка наша перекрестилась и заплакала. Тут кто-то из знакомых прибежал к нам прямо с площади и рассказал о бунте, разумеется, с преувеличенным прибавлением, и что граф Милорадович смертельно ранен и в бунтовщиков стреляли картечью. Матушка наша никого из домашних не отпускала от себя. Обеденный стол давно был накрыт, но никому из нас и в голову не приходило идти в столовую, и мы целый вечер провели в мучительной неизвестности»

Михаил Иванович Глинка – основатель русской музыкальной школы, композитор. Но это – в будущем, а пока – скромный помощник секретаря в Канцелярии Совета Главного управления путей сообщения.

«В конце этого года я встречался иногда с некоторыми из прежних товарищей, один из них упрекал меня за то, что я оставил серьезные занятия, чтобы терять драгоценное время в суетных, как говорил он, забавах. Этот самый товарищ был жертвою своего легкомыслия; – он был приговорен к лишению чинов, дворянства и сослан в Сибирь в 1826-м году.

Декабря 14 рано утром пришел старший сын Линдквиста (бывшего у нас инспектором в пансионе); мы пошли на площадь и видели, как Государь вышел из дворца. До сих ,пор у меня ясно сохранился в душе величественный и уважение внушающий вид нашего Императора. Я до тех пор никогда не видал его. Он был бледен и несколько грустен; сложив спокойно руки на груди, пошел он тихим шагом прямо в середину толпы и обратился к ней со словами: «Дети, дети, разойдитесь!» Мы пробыли на площади несколько часов, потом я, вынужденный голодом (ибо не завтракал), отправился к Бахтуриным. Может быть, это, по-видимому, неважное обстоятельство спасло меня от смерти или увечья: вскоре раздались пушечные выстрелы, направленные против мятежников.

14 (26) декабря 1825 г.

Воспоминания о событиях 14 декабря принадлежат молодому человеку князю Н. С. Голицыну (1809–1892). Казалось бы, молодое брожение умов, свойственное юности, должно было найти отзыв в горячем молодом сердце. Но ничего, кроме обыкновенного любопытства, гвардейский бунт не вызывает. Итак, воспоминания шестнадцатилетнего юнкера Учебного карабинерского полка.

«14 декабря, в 12-м часу дня (когда все уже съезжались в Зимний дворец к выходу) я и брат мой Александр находились. в доме графини Строговой, у Полицейского моста, как вдруг мы узнали, что «гвардия бунтует, не хочет присягать Императору Николаю Павловичу и собирается на Сенатской площади».

Услыхав это, брат мой, я и приятель наш. подстрекаемые любопытством посмотреть на «бунт гвардии», недолго думавши, накинули на себя шинели – и марш на Адмиралтейскую площадь. Но на углу Невского проспекта мы разлучились: я, увидев множество народа у главных ворот Зимнего дворца, пошел туда. Я прибыл в то самое время, когда Император Николай Павлович, верхом на лошади, объявил народу об отречении в его пользу Великого князя Константина Павловича от престола и о вступлении своем на престол. Стоя в задних рядах народной толпы, неистово кричавшей «ура!», бросавшей шапки вверх, я не смог расслышать слов Государя.

Государь направился к углу Невского проспекта, сопровождаемый народом (а за народом и я) и Преображенским батальоном. Тут я увидел, что на углу Невского проспекта к Государю подошел неизвестный мне, высокого роста, с воинственной осанкой, длинными черными усами и черною повязкой поперек лба, офицер в мундире с малиновым воротником (после я узнал, что то был Нижегородского драгунского полка капитан Якубович, раненный в голову на Кавказе и принадлежащий к числу главных заговорщиков). Что говорил ему Государь, я не мог слышать, но видел, что вслед затем этот офицер пошел на Сенатскую площадь.

Государь, уже окруженный большой военною свитой, верхом на лошадях, остановился близ левого угла Адмиралтейского бульвара; сопровождавший же его народ (а за ним и я) двинулись по бульвару до угла и потом направо к набережной на Сенатскую площадь к каре мятежников.

Когда я подошел к левому углу каре, то увидел следующую картину: солдаты переднего и левого фасов, в мундирах, белых панталонах, крагах, в киверах с высокими волосяными султанами, грелись (день был морозный и пасмурный), переминаясь с ноги на ногу, подпрыгивая и колотя рука об руку, словно в ожидании смотра или парада. Вдоль переднего фаса ходил какой-то неизвестный мне адъютант, в мундире и шлеме (едва ли не Александр Бестужев?) и что-то говорил солдатам, а внутри каре было множество людей, и в военных и в гражданских мундирах, и всякого рода одеждах, шинелях, шубах и т.п., с оживлением говоривших между собой и с солдатами.

Между тем квартальные и полицейские солдаты, стоявшие впереди народной толпы, беспрестанно отодвигали ее назад, стращая, что «будут стрелять», но толпа отодвинется и снова надвинется, а с нею и я, пока наконец полицейские решительно не заставили нас уйти на бульвар, по которому я за народом и двинулся обратно. »

Воспоминания человека зрелых лет – Аполлинария Петровича Бутнева (1787–1866), начальника переводческой экспедиции Комиссии иностранных дел, будущего дипломата, посла в Константинополе и Риме, действительного тайного советника и члена Государственного Совета.

«Время уже было к полудню, когда Петровская площадь от тысячей посторонних людей, заваленная еще гранитным камнем, сделалась почти невместимою. Частые же крики от мятежников и народа одними и теми же восклицаниями, беготня последнего с места на место с подбрасыванием шапок представляли взорам беспорядок, и, конечно, все это делало вид большой опасности, – но, в сущности, ни малейшей. Мятежное войско, так сказать, осаждено любопытными, совершенно за ними скрывалось. Тогда только воспрянули от летаргии распорядители и для отогнания народа от войска выслали цепь, разместившуюся насупротив бульвара в расстоянии от него с небольшим в 7 саженях, но цепь была так малочисленна, что находилась не в силах совершенно очистить площадь от любопытных, и я с прочими остался на прежнем месте. [. ]

Когда таким образом на главных пунктах столицы: у Сената и во дворце одни происшествия сменялись другими, на площадях, сначала Дворцовой, а потом Адмиралтейской, происходили иного рода зрелища. По выходе из дворца Николай Павлович, окруженный высшими военными, гражданскими чинами, духовенством, иностранными посланниками, частью на лошадях, тысячами посторонних всякого звания людей, пешком, в мундире, с непокрытой головой, имея в руках бумаги, расхаживал между толпами любопытных, объяснял права свои обступившему его народу, приказывал возглашать «Ура» и для ободрения к тому сам начинал! «Ура» вторилось, но редко, отрывисто, не с тем одушевлением, которого ожидать или желать бы надлежало. И хотя Государь, переходя от места к месту, не находил ни в ком возражения правам своим, однако ж ему нельзя было не заметить какой-то неласковости, выражавшейся в самом молчании мирных граждан. [. ] Эта неласковость переливалась на них от высших сановников, которые, в особенности военные, смотря Императору в глаза, исполняли то, что государь приказывал. Но мог ли в это шаткое время приказывать, так сказать, грядущий самодержец с твердою властию лицам, в руках коих в ту пору была сила, когда и прежде не имел на них ни малейшего влияния.

Находясь в ту пору поблизости бульвара у расставленной цепи, я немедленно перенесся к голове переднего фаса и поместился наискось против Милорадовича, не далее как в двух от него саженях, ехавшего к каре шагом. Солдаты, оглашая до того воздух бессмысленными криками, издали завидев Милорадовича, умолкли; мало того, держав ружья у ноги, они без всякой команды, по одному уважению к заслуженному воину, сделали караул! Тишина между ними воцарилась, как бы на смотру; нижние чины, глядя в глаза Милорадовичу, ожидали его слова с полною, по-видимому, к нему доверенностию. Короче, если бы в это время кто из посторонних, не зная ничего о предыдущем, нечаянно явился на площади, то никак не поверил бы, что все эти люди восстали против правительства. Граф, воспользовавшись таким нравственным над ними влиянием, помолчал с минуту, потом, положив правую руку на эфес своей шпаги, тоном начальника, голосом твердым, с некоторою расстановкою громко произнес к солдатам: «Ручаюсь этою шпагою, которую получил за спасение Букареста, Цесаревич жив, здоров – он в Варшаве – я сам получил от него письмо. Он добровольно отрекся от престола». Солдаты, ни малейшим знаком не возражая Милорадовичу, сохраняя прежнюю тишину и, очевидно, оробев, начали озираться вовнутрь каре, как бы ожидая от своих руководителей подтверждения сказанных к ним слов. [. ]

Граф [. ] повернул свою лошадь налево назад, при этом-то повороте стоявший не возле него (как где-то вскоре было пропечатано), а внутри каре, шага на три от задней шеренги, Петр Каховский, имея левую руку в кармане сюртука, правою выстрелил из пистолета, попал пулею графу Милорадовичу в левый бок и, сим еще не ограничившись, бросил вслед за выстрелом в него же и самый пистолет, который сшиб с затылка головы шляпу его.

Солдаты, заметив, как снимали с лошади раненого Милорадовича, потерялись, в рядах их исчезла дисциплина; несчастные, ошеломев от этой невыкупимой беды, спустив ружья, перебегали из фаса в фас, ища укрыться. [. ]

Вдруг один за другим: начальник Главного штаба барон Дибич, генерал Воинов, принц Евгений Виртембергский, адъютант генерала Бистрома Ивелич, размахивая по воздуху шпагою, во весь карьер по правой стороне монумента Петра промчались для разогнания народа. [. ] Гики, поленья, рогожные кульки, в них пущенные от бесновавшегося народа, всеобщий хохот – принудили их с той же быстротою оставить площадь».

Воспоминания Ивана Яковлевича Телешова интересны потому, что этот чиновник Департамента разных податей и сборов Министерства финансов, тридцати одного года от роду, на протяжении нескольких лет помогал Николаю Михайловичу Карамзину в его работе над «Историей Государства Российского».

«С каким-то беспокойным чувством я ускорил шаги мои и пришедши в Департамент, точно узнал, что Великий князь Николай Павлович вступил на престол всероссийский, потому что Император Константин от него отказался. Вскоре приехал директор, привел всех чиновников к присяге и уехал в другой вверенный ему департамент. Разумеется, тут никто не думал приниматься за дело, и все, разделясь на партии, передавали друг другу свои замечания и чувствования о сем важном и для них нечаянном событии. В сие время приезжает курьер и сказывает, что на площади против Зимнего дворца народ и войско ожидают нового Императора, чтобы изъявить ему верноподданническое свое поздравление. Сия весть, как пожар, всех выгнала из департамента; толкая один другого на лестнице, все бежали на улицу и, боясь опоздать на площадь, старались наперерыв занимать извозчиков. Я, как не очень проворный, уже не мог найти саней и потому отправился туда же пешком.

Идучи Невским проспектом, я не заметил ничего необыкновенного, и мне казалось, что еще немногим была известна столь важная новость столицы. Но, подходя к арке Главного штаба, я увидел множество народа и едва мог пробраться до того места, где государь осматривал лейб-гвардии Преображенский полк, и узиал его по голубой ленте, и как теперь помню, что лицо Императора, как полотно, было бледно. Солдаты были в серых шинелях, и это несколько удивило меня. [. ]

Устроив войско, Государь сел на лошадь и сопровождаемый преображенцами тихо поехал на площадь Адмиралтейскую. Посреди сей площади, против самого шпица адмиралтейского, он остановился и, обратясь к народу, сказал:

– Ну, братцы! Я на все готов: кто прав перед Богом и совестью, тому нечего бояться.

Не зная ничего, я совершенно не понимал слов императора и, не смея что-либо угадывать, стоял в самом неприятном ожидании развязки. Недолго я находился в недоумении: раздался залп из нескольких ружей в стороне Сената, и вся площадь взволновалась; слово «бунт» с громким шепотом было повторяемо в народе, ужас был изображен на лице каждого. Государь смутимся, но с твердостью отдал приказ одному из окружающих его генералов узнать, кто стреляет. Генерал поехал по краю площади, и Государь сказал ему:

– Ваше превосходительство! Извольте ехать прямо, – прямо и скорее!

Посланный скрылся; перестрелка продолжалась, и вся свита императора была в чрезвычайном смущении: лицо каждого перед глазами Государя имело принужденную на себе улыбку; но как скоро Государь не мог их видеть, то все их движения выражали не только скорбь, но даже отчаяние, чувства которого они знаками передавали друг другу. Тут-то я увидел в первый раз, как искусно и проворно придворные, по обстоятельствам, могут применять нужный вид свой. В сем смятении Государь несколько раз обращался к народу и уговаривал всех идти по домам для их безопасности, но никто не думал исполнять сего, жаль только, что не из усердия к монарху, а из одного любопытства, ибо при сильных залпах у Сената все толпами побежали в улицы и, оставляя Государя одного в опасности, возвращались к нему тогда лишь, когда пальба делалась меньше. [. ]

Государь показал, что ничего не приметил, тогда как все сие происходило перед его глазами; он продолжал свои распоряжения с видом печальным, но с твердостью необыкновенною. [. ]

Через несколько дней после сего я имел приятнейшее удовольствие слушать рассуждение о сем происшествии незабвенного Николая Михайловича Карамзина. Он находил в нем особенное милосердие вседержителя, который, как бы желая удивить нас своею благостию, чудесным образом открыл пред нашим отечеством бездну ужаса для того, чтоб чудесно спасти его от гибели.

«Провидение, – говорил он, – омрачило умы людей буйных, и они в порыве своего безумия решились на предприятие столь же пагубное, сколько и несбыточное: отдать государство власти неизвестной, злодейски свергнув законную. Бунт вспыхнул мгновенно; обманутые солдаты и чернь ревностно покорились мятежникам, предполагая, что они вооружаются против Государя незаконного и что новый Император есть похититель престола старшего своего брата Константина. В сие-то ужасное время общего смятения, когда смелые действия злодеев могли бы иметь успех самый блистательный, милосердный погрузил предприимчивых извергов в какое-то странное недоумение и неизъяснимую нерешительность: они, сделав каре у Сената несколько часов находились в бездействии, а правительство между тем успело взять все нужные противу них меры. Ужасно вообразить, что бы они могли сделать в сии часы роковые; но Бог защитил нас, и Россия в сей день спасена от такого бедствия, которое если не разрушило, то, конечно бы, истерзало ее».

Свидетельство князя Александра Михайловича Горчакова Это один из самых известных соучеников по Царскосельскому лицею. Личность очень неординарная: начав службу по выпуске из Лицея в 1817 году, он сразу определяется по Министерству иностранных дел. Часто бывая за границей, а с 1822 года – первый секретарь русского посольства в Англии, он смог уберечься от «революционных» затей гвардии. В декабре 1825 года находился по служебным делам в Петербурге. Он, по старой лицейской дружбе, 15 декабря пытался помочь Ивану Пущину бежать за границу, доставив ему заграничный паспорт.

«Как теперь помню, приехал я в Зимний дворец в чулках, сильно напудренный, и один из всех собравшихся камер-юнкеров был в очках. Достойно внимания, что при дворе императора Александра Павловича ношение очков считалось таким важным отступлением от формы, что на ношение их понадобилось мне особенное высочайшее повеление, испрошенное гоф-маршалом Александром Львовичем Нарышкиным; при дворе было строго воспрещено ношение очков.

Помню весьма живо, как в то же утро, 14-го декабря, во дворце императрица Александра Федоровна прошла мимо меня уторопленными шагами одеваться к церемонии, видел ее потом трепещущую, видел и то, как она при первом пушечном выстреле нервно затрясла впервые головою. Эти нервные припадки сохранились у нее на всю жизнь. [. ]

Из всех декабристов мне особенно грустно за судьбу Михаила Ивановича Пущина. Он служил в коннопионерах, пользовался любовью своего августейшего начальника великого князя Николая Павловича и о тайном обществе ничего не знал. Но вот 13-го декабря 1825 г., т.е. накануне мятежа, разыскивая брата своего, Ивана Ивановича, приехавшего из Москвы, Михаил Иванович Пущин зашел к Кондратию Федоровичу Рылееву, жившему на Мойке, близ Синего моста, в нижнем этаже дома Прокофьева, и здесь попал в самый очаг заговора. Маленькие комнатки Рылеева были набиты заговорщиками. Шли горячие толки о плане действий на другой день. Толки закончились восклицаниями некоторых из присутствовавших, что «завтрашний день будет славнейшею страницею в русской истории!»

Михаил Иванович Пущин не пристал к заговорщикам, но и не выдал никого из участников в сходке 13-го декабря 1825 года».

ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ I.

Наконец наступило 14 декабря, роковой день! Я встал рано и, одевшись, принял генерала Воинова; потом вышел в залу нынешних покоев Александра Николаевича, где собраны были все генералы и полковые командиры гвардии. Объяснив им словесно, каким образом, по непременной воле Константина Павловича, которому незадолго вместе с ними я присягал, нахожусь ныне вынужденным покориться его воле и принять престол, к которому, за его отречением, нахожусь ближайшим в роде; засим прочитал им духовную покойного Императора Александра и акт отречения Константина Павловича. Засим, получив от каждого уверение в преданности и готовности жертвовать собой, приказал ехать по своим командам и привесть к присяге.

От двора поведено было всем, имеющим право на приезд, собраться во дворец к 11 часам. В то же время Синод и Сенат обирались в своем месте для присяги.

Вскоре засим прибыл ко мне граф Милорадович с новыми уверениями совершенного спокойствия. Засим был я у Матушки, где его снова видал, и воротился к себе. Приехал генерал Орлов, командовавший конной гвардией, с известием, что полк принял присягу; поговорив с ним довольно долго, я его отпустил. Вскоре за ним явился ко мне командовавший гвардейской артиллерией генерал-майор Сухозанет, с известием, что артиллерия присягнула, но что в гвардейской конной артиллерии офицеры оказали сомнение в справедливости присяги, желая сперьва слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого считали удаленным из Петербурга, как будто из несогласия его на мое вступление. Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что генерал Сухозанет должен был их все; арестовать. Но почти в сие же время прибыл наконец Михаил Павлович, которого я просил сейчас отправиться в артиллерию для приведения заблудших в порядок.

Спустя несколько минут после сего, явился ко мне генерал-майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса, и взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:

-Sire, lе regiment dе Моsсои еst en рlеin insurrection; Chenchin et Frederichs (тогдашний бригадный и полковой командиры) sont grievement blesses, etlеs mutins marchet vers lе Senat, j’аi а peine pu lеs devancer pour vous lе dire. Ordonnez, de grасе, au l-ег bataillon Preobrajensky еt а lа garde-а-cheval dе marcher соntrе. (Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерике тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной гвардии.)

Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство.

Разрешив 1 батальону Преображенскому выходить, дозволил конной гвардии седлать, но не выезжать; и к сим отправил генерала Нейдгарта, послав в то же время генерал-майора Стрекалова, дежурного при мне, в Преображенский батальон для скорейшего исполнения. Оставшись один, я спросил себя, что мне делать? и, перекрестясь, отдался в руки Божии, решил сам идти туда, где опасность угрожала.

Но должно было от всех скрыть настоящее положение наше, и в особенности от Матушки, и зайдя к жене, сказал:

– Il y а du bruit au rеgiment de Моsсоu; jе vеux у аllеr. (В Московском полку волнение; я отправляюсь туда.)

С сим пошел я на Салтыковскую лестницу; в передней найдя командира Кавалергардского полка генерал-адъютанта генерала Апраксина, велел ему ехать в полк и сейчас его вести ко мне. На лестнице встретил я Воинова в совершенном расстройстве. Я строго припомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска, ему вверенные, вышли из повиновения. За мной шел генерал-адъютант Кутузов; с ним пришел я на дворцовую главную гауптвахту, в которую только что вступила 9 егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка, под командой капитана Прибыткова. Полк сей был в моей дивизии. Вызвав караул под ружье и приказав себе отдать честь, прошел по фронту и, спросив людей, присягали ль мне и знают ли, отчего сие было и что по точной воле сие брата Константина Павловича, получил в ответ, что знают и присягнули. Засим сказал я им:

– Ребята, московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами.

Велел зарядить ружья и сам скомандовав: «Дивизия вперед, скорым шагом марш», – повел караул левым плечом вперед к главным воротам дворца. В сие время разводили еще часовых, и налицо была только остальная часть людей.

Съезд ко дворцу уже начинался, и вся площадь усеяна была народом и перекрещавшимися экипажами. Многие из любопытства заглядывали на двор и, увидя меня, вошли и кланялись мне в ноги. Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, меня увидя, начал сбегаться ко мне и кричать Ура. Махнув рукой, я просил, чтобы мне дали говорить. В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав:

– Сеlа vа mаl; ils marchent au Senat, mais jе vаis leur раrlеr (Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними.), ушел, – и я более его не видал, как отдавая ему последний долг.

Надо было мне выигрывать время, дабы дать войскам собраться, нужно было отвлечь внимание народа чем-нибудь необыкновенным. Все эти мысли пришли мне как бы вдохновением, и я начал говорить народу, спрашивая, читали ль мой Манифест. – Все говорили, что нет; пришло мне на мысль самому его читать. У кого-то в толпе нашелся экземпляр; я взял его и начал читать тихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал. (О Хвощинском прибавить) NB (вписано между строк)

Наконец Стрекалов повестил меня, что Преображенский 1 батальон готов. Приказав коменданту генерал-лейтенанту Башуцкому остаться при гауптвахте и не трогаться с места без моего приказания, сам пошел сквозь толпу прямо к батальону, ставшему линией спиной к комендантскому подъезду, левым флангом к экзерциргаузу. Батальоном командовал полковник Микулин, и полковой командир полковник Исленьев был при батальоне. Батальон мне отдал честь; я прошел по фронту и, спросив, готовы ли идти за мной, куда велю, получил в ответ громкое молодецкое:

Минуты единственные в моей жизни, никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно 1 батальона в свете, в столь критическую минуту.

Скомандовав, по-тогдашнему: «К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, в полоборота налево и направо!» – повел я батальон левым плечом вперед мимо заборов тогда достраивавшихся дома Министерство Финансов и Иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара. Тут, узнав, что ружья не заряжены, велел батальону остановиться и зарядить ружья. Тогда же привели мне лошадь, но все прочие были пеши. В то же время заметил я угла дома Главного Штаба полковника князя Трубецкого; ниже увидим, какую он тогда играл роль.

Зарядив ружья, пошли мы вперед. Тогда со мной были генерал-адъютанты Кутузов, Стрекалов, флигель-адъютанты Дурново и адъютанты мои – Перовский и Адлерберг. – Адъютанта моего Кавелина послал я к себе в Аничкин дом, перевесть детей в Зимний дворец. Перовского послал я в конную гвардию с приказанием выезжать ко мне на площадь. В сие самое время услышали мы выстрелы, и вслед засим прибежал ко мне флигель-адъютант князь Голицын Генерального Штаба с известием, что граф Милорадович смертельно ранен.

Народ прибавлялся со всех сторон; я вызвал стрелков на фланги батальона и дошел таким образом до угла Вознесенской. Не видя еще конной гвардии, я остановился и послал за нею одного бывшего при мне конным старого рейткнехта из конной гвардии Лондыря с тем, чтобы полк скорее шел. Тогда же слышали мы ясно – «Ура, Константин» на площади против Сената, и видна была стрелковая цепь, которая никого не подпускала.

В сие время заметил я слева против себя офицера Нижегородского драгунского полка, которого черным обвязанная голова, огромные черные глаза и усы и вся наружность имели что-то особенно отвратительное. Подозвав его к себе, узнал, что он Якубовский, но не знав, с какой целью он тут был, спросил его, чего он желает. На сие он мне дерзко сказал:

– Я был с ними, но услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.

Я взял его за руку и сказал:

– Спасибо, вы ваш долг знаете.

От него узнали мы, что Московский полк почти весь участвует в бунте, и что с ними следовал он по Гороховой, где от них отстал. Но после уже узнато было, что настоящее намерение его было под сей личиной узнавать, что среди нас делалось, и действовать по удобности.

В это время генерал-адъютант Орлов привел Конную гвардию, обогнув Исаакиевский собор и выехав на площадь между оным и зданием военного министерства, то тогда было домом князя Лобанова; полк шел в галоп и строился спиной к сему дому. Сейчас я поехал к нему и, поздоровавшись с людьми, сказал им, что ежели искренно мне присягнули, то настало время сие мне доказать на деле. Генералу Орлову велел я с полком итти на Сенатскую площадь и выстроиться так, чтобы пресечь елико возможно мятежникам сообщение с тех сторон, где их окружить было можно. Площадь тогда была весьма стеснена заборами от стороны собора, простиравшимися до угла нынешнего синодского здания; угол, образуемый бульваром и берегом Невы, служил складом выгружаемых камней для собора, и оставалось между сими материалами и монументом Петра Великого не более как шагов 50. На сем тесном пространстве, идя по шести, полк выстроился в две линии, правым флангом к монументу, левым достигая почти заборов.

Мятежники выстроены были в густой неправильной колонне спиной к старому Сенату. Тогда был еще один Московский полк. В сие самое время раздалось несколько выстрелов: стреляли по генералу Воинове, но не успели ранить тогда, когда он, подъехав, хотел уговаривать людей. Флигель-адъютант Бибиков, директор канцелярии Главного Штаба, был ими схвачен и, жестоко избитый, от них вырвался и пришел ко мне; от него узнали мы, что Оболенский предводительствует толпой.

Тогда отрядил я роту его величества Преображенского полка с полковником Исленьевым, младшим полковником Титовым и под командой капитана Игнатьева чрез бульвар занять Исакиевский мост, дабы отрезать сообщение с сей стороны с Васильевским островом и прикрыть фланг Конной гвардии; сам же, с прибывшим ко мне генерал-адъютантом Бенкендорфом выехал на площадь, чтоб рассмотреть положение мятежников. Меня встретили выстрелами.

В то же время послал я приказание всем войскам сбираться ко мне на Адмиралтейскую площадь и, воротясь на оную, нашел уже остальную малую часть московского полка с большею частию офицеров, которых ко мне привел Михаил Павлович. Офицеры бросились мне целовать руки и ноги. В доказательство моей к ним доверенности поставил я их на самом углу у забора, против мятежников. Кавалергардский полк, 2-й батальон Преображенского стояли уже на площади; сей батальон послал я вместе с первым рядами направо примкнуть к Конной гвардии. Кавалергарды оставлены были мной в резерве у дома Лобанова. Семеновскому полку ведено было идти прямо вокруг Исаакиевского собора к манежу Конной гвардии и занять мост. Я вручил команду с сей стороны Михаилу Павловичу. Павловского полка воротившиеся люди из караула, составлявшие малый батальон, посланы были по Почтовой улице и мимо Конно-гвардейских казарм на мост у Крюкова канала и в Галерную улицу. В сие время узнал я, что в Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге. Сколь мне сие ни больно было, но я решительно не полагал сего справедливым, а относил сие к тем же замыслам, и потому велел генерал-адъютанту Левашову, ко мне явившемуся, ехать в полк и, буде есть какая-либо возможность, двинуть его, хотя бы против меня, непременно его вывесть из казарм. Между тем, видя, что дело становится весьма важным, и не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием шталмейстеру князю Долгорукому приготовить загородные экипажи для Матушки и жены и намерен был в крайности выпроводить их с детьми под прикрытием кавалергардов Царское Село. Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда ведено было следовать прямо обоим саперным батальонам – гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного Штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гренадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое – «Стой!» отвечали мне:

– Мы – за Константина!

Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:

– Когда так, – то вот вам дорога.

И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более, чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются после; тогда же один бог меня наставил на сию мысль.

Милосердие Божие оказалось еще разительнее при сем же случае, когда толпа лейб-гранадер, предворимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство. Они дошли до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но вдруг Панов, шедший в голове, заметил лейб-гвардии сапер- ный батальон, только что успевший прибежать и выстроившийся в колонне на дворе, и, закричав:

– Да это не наши! – начал ворочать входящие отделения кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели б саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников, тогда как занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе безызвестный об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности, я бы лишен был всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительным образом, что ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему.

Здесь должен я упомянуть о славном поступке капитана лейб-гвардии Гранадерского полка князя Мещерского. Он командовал тогда ротою его величества, и когда полк, завлеченный в бунт ловкостию Панова и других соумышленников, отказался в повиновении своему полковнику Стюрлеру, из опасения нарушить присягу своему законному государю Константину Павловичу, Мещерский догнал свою роту на дороге и убеждением своим и доверием, которое вселял в людей, успел остановить большую часть своей роты и несколько других и привел их ко мне. Я поставил его с саперами на почетное место – к защите дворца.

Воротившись к войскам, нашел я прибывшею артиллерию, но, к несчастию, без зарядов, хранившихся в лаборатории. Доколь послано было за ними, мятеж усиливался; к начальной массе Московского полка прибыл весь Гвардейский экипаж и примкнул от стороны Галерной; а толпа гренадер стала с другой стороны. Шум и крик делались беспрестанны, и частые выстрелы перелетали через голову. Наконец, народ начал также колебаться, и многие перебегали к мятежникам, пред которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, но существование другого важнейшего заговора делалось очевидным. «Ура, Конституция!» – раздавалось и принималось чернию за ура, произносимое в честь супруги Константина Павловича!

Воротился генерал-адъютант Левашов с известием, что Измайловский полк прибыл в порядке и ждет меня у Синего моста. Я поехал к нему, полк отдал мне честь и встретил с радостными лицами, которые рассеяли во мне всякое подозрение. Я сказал людям, что хотели мне их очернить, что я сему не верю, что, впрочем, ежели среди их есть такие, которые хотят против меня итти, то я им не препятствую и дозволяю присоединиться к мятежникам. Громкое ура было мне ответом. Я при себе велел зарядить ружья и послал полк с генерал-майором Мартыновым, командиром бригады, на площадь, велев поставить в резерв спиной к дому Лобанова. Сам же поехал к Семеновскому полку, уже стоявшему на своем месте.

Полк, под начальством полковника Шипова, прибыл в величайшей исправности и стоял у самого моста на канале, батальон за батальоном. Михаил Павлович был уже тут. С этого места было еще ближе видно, что с Гвардейским экипажем, стоявшим на правом фланге мятежников, было много офицеров экипажа сего и других, но видны были и другие во фраках, расхаживавшие между солдат и уговаривавшие стоять твердо.

В то время, как я ездил к Измайловскому полку, прибыл требованный мной митрополит Серафим из Зимнего дворца, в полном облачении и с крестом. Почтенный пастырь с одним поддияконом вышел из кареты И, положа крест на голову, пошел прямо к толпе; он хотел говорить, но Оболенский и другие сей шайки ему воспрепятствовали, угрожая стрелять, ежели не удалится.

Михаил Павлович предложил мне подъехать к толпе в надежде присутствием своим разуверить заблужденных и полагавших быть верными присяге Константину Павловичу, ибо привязанность Михаила Павловича к брату была всем известна. Хотя страшился я для брата изменнической руки, ибо видно было, что бунт более и более усиливался, но желая испытать все способы, я согласился и на сию меру и отпустил брата, придав ему генерала-адъютанта Левашова. Но и его увещания не помогли; хотя матросы начали было слушать, мятежники им мешали, и Кюхельбекер взвел курок пистолета и начал целить в брата, что однако три матроса ему не дали совершить.

Брат воротился к своему месту, а я, объехав вокруг собора, прибыл снова к войскам, с той стороны бывшим, и нашел прибывшим лейб-гвардии Егерский полк, который оставил на площади против Гороховой за пешей гвардейской артиллерийской бригадой.

Погода из довольно сырой становилась холоднее; снегу было весьма мало, и оттого – весьма скользко; начинало смеркаться, – ибо был уже 3 час пополудни. Шум и крик делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в Конной гвардии и перелетали чрез войска; большая часть солдат на стороне мятежников стреляли вверх.

Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне чрез голову и, к счастию, никого из нас не ранило. Рабочие Исакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были б в самом трудном положении.

Я согласился испробовать атаковать кавалериею. Конная гвардия первая атаковала по-эскадронно, но ничего не могла произвести и по тесноте, и от гололедицы, но в особенности не имея отпущенных палашей. Противники в сомкнутой колонне имели всю выгоду на своей стороне и многих тяжело ранили, в том числе ротмистр Велио лишился руки. Кавалергардский полк равномерно ходил в атаку, но без большого успеха.

Тогда генерал-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал:

– Sire, il n’y а pas un moment а perdre; l’on n’y peut rien maintenant; il faut de la mitraille! (Ваше величество, нельзя терять ни минуты; ничего не поделаешь: нужна картечь!)

Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял.

– Vous voulez que je verse 1е sang de mes sujets 1е premmier jour de mon renge? (Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?) – отвечал я Васильчикову.

– Pour sauver votre Empire. (Чтобы спасти вашу империю.) – сказал он мне.

Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно Государством.

Послав одно орудие 1-й легкой пешей батареи к Михаилу Павловичу с тем, чтобы усилить сию сторону, как единственное отступление мятежникам, взял другие три орудия и поставил их пред Преображенским полком, велев зарядить картечью; орудиями командовал штабс-капитан Бакунин.

Вся во мне надежда была, что мятежники устрашатся таких приготовлений и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался еще упорнее. Наконец, послал я генерал-майора Сухозанета объявить им, что ежели сейчас не положат оружия, велю стрелять. Ура и прежние восклицания были ответом и вслед за этим – залп.

Тогда, не видя иного способа, скомандовал: пали! – Первый выстрел ударил высоко в Сенатское здание, и мятежники отвечали неистовым криком и беглым огнем. Второй и третий выстрел от нас и с другой стороны из орудия у Семеновского полка ударили в самую середину толпы, и мгновенно все рассыпалось, спасаясь Английской набережной на Неву, по Галерной и даже навстречу выстрелов из орудия при Семеновском полку, дабы достичь берега Крюкова канала.

Велев артиллерии взяться на передки, мы двинули Преображенский и Измайловский полки через площадь, тогда как гвардейский Конно-пионерный эскадрон и часть Конной гвардии преследовали бегущих по Английской набережною. Одна толпа начала было выстраиваться на Неве, но два выстрела картечью их рассеяли, – и осталось сбирать спрятанных и разбежавшихся, что возложено было на генерал-адъютанта Бенкендорфа с 4 эскадронами Конной гвардии и гвардейским Конно-пионерским эскадроном под командою генерал-адъютанта Орлова на Васильевском острову и 2 эскадронами Конной гвардии на сей стороне Невы. Вслед за сим вручил я команду сей части города генералу-адъютанту Васильчикову, назначив ему оставаться у Сената и отдав ему в команду Семеновский полк, 2 батальона Измайловского, сводный батальон Московского и Павловского полков, 2 эскадрона Конной гвардии и 4 орудия Конной артиллерии. Васильевский остров поручил в команду генерал-адъютанту Бенкендорфу, оставя у него прежние б эскадронов и придав лейб-гвардии Финляндского полка 1 батальон и 4 орудия пешей артиллерии. Сам отправился ко дворцу. У Гороховой, в виде авангарда, оставил на Адмиралтейской площади 2 батальона лейб-гвардии Егерского полка и за ними 4 эскадрона Кавалергардского полка. Остальной батальон лейб-гвардии Егерского полка держал посты у Малой Миллионной, у Большой Миллионной, у казарм 1-го батальона Преображенского полка и на Большой набережной у театра. К сим постам придано было по 2 пеших орудия. Батареи о 8 орудиях поставлены были у Эрмитажного съезда на Неву, а другая о 4 орудиях против угла Зимнего дворца на Неву. 1 батальон Измайловский стоял на набережной у парадного подъезда, 2 эскадрона кавалергардов – левее, против угла дворца. Преображенский полк и при нем 4 орудия роты его величества стоял на Дворцовой площади спиной ко дворцу, у главных ворот в резерве, а на дворе оставались оба саперных батальона и рота 1 гренадерская лейб-гвардии Гренадерского полка.

источники:

http://proza.ru/2019/12/31/484

http://files.school-collection.edu.ru/dlrstore/7a8783fe-0a01-01b2-0053-f0a8dadeb8f1/[IS89IR_2-01]_[TS_03].html