ходят они по сияющим площадям

Видео:Агата Кристи - Сказочная тайгаСкачать

Ходят они по сияющим площадям

Александр Иванович Куприн

Вечерние занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры все чаще и нетерпеливее посматривали на часы. Изучался практически устав гарнизонной службы. По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей, окаймлявших шоссе, около гимнастических машин, возле дверей ротной школы, у прицельных станков. Все это были воображаемые посты, как, например, пост у порохового погреба, у знамени, в караульном доме, у денежного ящика. Между ними ходили разводящие и ставили часовых; производилась смена караулов; унтер-офицеры проверяли посты и испытывали познания своих солдат, стараясь то хитростью выманить у часового его винтовку, то заставить его сойти с места, то всучить ему на сохранение какую-нибудь вещь, большею частью собственную фуражку. Старослуживые, тверже знавшие эту игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно суровым тоном: «Отходи! Не имею полного права никому отдавать ружье, кроме как получу приказание от самого государя императора». Но молодые путались. Они еще не умели отделить шутки, примера от настоящих требований службы и впадали то в одну, то в другую крайность.

– Хлебников! Дьявол косорукий! – кричал маленький, круглый и шустрый ефрейтор Шаповаленко, и в голосе его слышалось начальственное страдание. – Я ж тебе учил-учил, дурня! Ты же чье сейчас приказанье сполнил? Арестованного? А, чтоб тебя. Отвечай, для чего ты поставлен на пост!

В третьем взводе произошло серьезное замешательство. Молодой солдат Мухамеджинов, татарин, едва понимавший и говоривший по-русски, окончательно был сбит с толку подвохами своего начальства – и настоящего и воображаемого. Он вдруг рассвирепел, взял ружье на руку и на все убеждения и приказания отвечал одним решительным словом:

– Да постой. да дурак ты. – уговаривал его унтер-офицер Бобылев. – Ведь я кто? Я же твой караульный начальник, стало быть.

– Заколу! – кричал татарин испуганно и злобно и с глазами, налившимися кровью, нервно совал штыком во всякого, кто к нему приближался. Вокруг него собралась кучка солдат, обрадовавшихся смешному приключению и минутному роздыху в надоевшем ученье.

Ротный командир, капитан Слива, пошел разбирать дело. Пока он плелся вялой походкой, сгорбившись и волоча ноги, на другой конец плаца, младшие офицеры сошлись вместе поболтать и покурить. Их было трое: поручик Веткин – лысый, усатый человек лет тридцати трех, весельчак, говорун, певун и пьяница, подпоручик Ромашов, служивший всего второй год в полку, и подпрапорщик Лбов, живой стройный мальчишка с лукаво-ласково-глупыми глазами и с вечной улыбкой на толстых наивных губах, – весь точно начиненный старыми офицерскими анекдотами.

– Свинство, – сказал Веткин, взглянув на свои мельхиоровые часы и сердито щелкнув крышкой. – Какого черта он держит до сих пор роту? Эфиоп!

– А вы бы ему это объяснили, Павел Павлыч, – посоветовал с хитрым лицом Лбов.

– Черта с два. Подите, объясняйте сами. Главное – что? Главное – ведь это все напрасно. Всегда они перед смотрами горячку порют. И всегда переборщат. Задергают солдата, замучат, затуркают, а на смотру он будет стоять, как пень. Знаете известный случай, как два ротных командира поспорили, чей солдат больше съест хлеба? Выбрали они оба жесточайших обжор. Пари было большое – что-то около ста рублей. Вот один солдат съел семь фунтов и отвалился, больше не может. Ротный сейчас на фельдфебеля: «Ты что же, такой, разэтакий, подвел меня?» А фельдфебель только лазами лупает: «Так что не могу знать, вашескородие, что с ним случилось. Утром делали репетицию – восемь фунтов стрескал в один присест. » Так вот и наши. Репетят без толку, а на смотру сядут в калошу.

– Вчера. – Лбов вдруг прыснул от смеха. – Вчера, уж во всех ротах кончили занятия, я иду на квартиру, часов уже восемь, пожалуй, темно совсем. Смотрю, в одиннадцатой роте сигналы учат. Хором. «На-ве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я спрашиваю поручика Андрусевича: «Почему это у вас до сих пор идет такая музыка?» А он говорит: «Это мы, вроде собак, на луну воем».

– Все надоело, Кука! – сказал Веткин и зевнул. – Постойте-ка, кто это едет верхом? Кажется, Бек?

– Да. Бек-Агамалов, – решил зоркий Лбов. – Как красиво сидит.

– Очень красиво, – согласился Ромашов. – По-моему, он лучше всякого кавалериста ездит. О-о-о! Заплясала. Кокетничает Бек.

По шоссе медленно ехал верхом офицер в белых перчатках и в адъютантском мундире. Под ним была высокая длинная лошадь золотистой масти с коротким, по-английски, хвостом. Она горячилась, нетерпеливо мотала крутой, собранной мундштуком шеей и часто перебирала тонкими ногами.

– Павел Павлыч, это правда, что он природный черкес? – спросил Ромашов у Веткина.

– Я думаю, правда. Иногда действительно армяшки выдают себя за черкесов и за лезгин, но Бек вообще, кажется, не врет. Да вы посмотрите, каков он на лошади!

– Подожди, я ему крикну, – сказал Лбов.

Он приложил руки ко рту и закричал сдавленным голосом, так, чтобы не слышал ротный командир:

– Поручик Агамалов! Бек!

Офицер, ехавший верхом, натянул поводья, остановился на секунду и обернулся вправо. Потом, повернув лошадь в эту сторону и слегка согнувшись в седле, он заставил ее упругим движением перепрыгнуть через канаву и сдержанным галопом поскакал к офицерам.

Он был меньше среднего роста, сухой, жилистый, очень сильный. Лицо его, с покатым назад лбом, тонким горбатым носом и решительными, крепкими губами, было мужественно и красиво и еще до сих пор не утратило характерной восточной бледности – одновременно смуглой и матовой.

– Здравствуй, Бек, – сказал Веткин. – Ты перед кем там выфинчивал? Дэвыцы?

Бек-Агамалов пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с седла. Он улыбнулся, и казалось, что его белые стиснутые зубы бросили отраженный свет на весь низ его лица и на маленькие черные, холеные усы.

– Ходили там две хорошенькие жидовочки. Да мне что? Я нуль внимания.

– Знаем мы, как вы плохо в шашки играете! – мотнул головой Веткин.

– Послушайте, господа, – заговорил Лбов и опять заранее засмеялся. – Вы знаете, что сказал генерал Дохтуров о пехотных адъютантах? Это к тебе, Бек, относится. Что они самые отчаянные наездники во всем мире.

– Не ври, фендрик! – сказал Бек-Агамалов.

Он толкнул лошадь шенкелями и сделал вид, что хочет наехать на подпрапорщика.

– Ей-богу же! У всех у них, говорит, не лошади, а какие-то гитары, шкбпы – с запалом, хромые, кривоглазые, опоенные. А дашь ему приказание – знай себе жарит, куда попало, во весь карьер. Забор – так забор, овраг – так овраг. Через кусты валяет. Поводья упустил, стремена растерял, шапка к черту! Лихие ездоки!

– Что слышно нового, Бек? – спросил Веткин.

– Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только что, застал полковой командир в собрании подполковника Леха. Разорался на него так, что на соборной площади было слышно. А Лех пьян, как змий, не может папу-маму выговорить. Стоит на месте и качается, руки за спину заложил. А Шульгович как рявкнет на него: «Когда разговариваете с полковым командиром, извольте руки на заднице не держать!» И прислуга здесь же была.

– Крепко завинчено! – сказал Веткин с усмешкой – не то иронической, не то поощрительной. – В четвертой роте он вчера, говорят, кричал: «Что вы мне устав в нос тычете? Я – для вас устав, и никаких больше разговоров! Я здесь царь и бог!»

Лбов вдруг опять засмеялся своим мыслям.

– А вот еще, господа, был случай с адъютантом в N-ском полку.

– Заткнитесь, Лбов, – серьезно заметил ему Веткин. – Эко вас прорвало сегодня.

– Есть и еще новость, – продолжал Бек-Агамалов. Он снова повернул лошадь передом ко Лбову и, шутя, стал наезжать на него. Лошадь мотала головой и фыркала, разбрасывая вокруг себя пену. – Есть и еще новость. Командир во всех ротах требует от офицеров рубку чучел. В девятой роте такого холоду нагнал, что ужас. Епифанова закатал под арест за то, что шашка оказалась не отточена. Чего ты трусишь, фендрик! – крикнул вдруг Бек-Агамалов на подпрапорщика. – Привыкай. Сам ведь будешь когда-нибудь адъютантом. Будешь сидеть на лошади, как жареный воробей на блюде.

Видео:Мы к Вам, профессор... Собачье сердце 1988Скачать

Миновав белую, с зеленым куполом, в виде луковицы, мечеть, окруженную молчаливой толпой темных кипарисов, мальчик спустился по тесному кривому переулку на боль

Главная > Документ

Экзаменационный билет № 1

Миновав белую, с зеленым куполом, в виде луковицы, мечеть, окруженную молчаливой толпой темных кипарисов, мальчик спустился по тесному кривому переулку на большую дорогу. Месяц светил ему в спину, и тень мальчика бежала впереди его черным, странным, укороченным силуэтом. Какая-то птичка кричала однообразно, через ровные промежутки, тонким, нежным голосом: «Сплю, сплю!» И казалось, что она покорно сторожит в ночной тишине какую-то печальную тайну, и бессильно борется со сном и усталостью, и тихо, без надежды, жалуется кому-то. А над темными кустами и над синеватыми шапками дальних лесов возвышался, упираясь своими зубцами в небо, Ай-Петри – такой легкий, резкий. Воздушный, как будто он был вырезан из гигантского куска серебряного картона.

Сергею было немного жутко среди этого величавого безмолвия, в котором так отчетливо и дерзко раздавались его шаги, но в тоже время в сердце его разливалась какая-то щекочущая, головокружительная отвага. На одном повороте вдруг открылось море. Огромное, спокойное, оно тихо и торжественно зыбилось; от горизонта к берегу тянулась узкая, дрожащая серебряная дорожка.

Беззвучно проскользнул Сергей в деревянную калитку, ведущую в парк. Там, под густыми деревьями, было совсем темно. Издали слышался шум неугомонного ручья, и чувствовалось его сырое, холодное дыхание. Отчетливо застучала под ногами деревянная настилка моста; вода под ним была черная и страшная. Вот наконец и высокие чугунные ворота, узорчатые, точно кружево, и обвитые ползучими стеблями глициний. По ту сторону был мрак и чутко пугливая тишина.

Бодро, хорошо идти по земле ранним утром. Воздух, еще не ставший знойным, но далеко не холодный, приятно освежает гортань и грудь. Солнце, еще не вошедшее в силу, греет бережно и чрезвычайно ласково. Под косыми лучами утреннего света все кажется рельефнее, ярче: и мостик через канаву, и деревья, подножия которых еще затоплены иссиня-серой тенью, а верхушки влажно поблескивают, румяные и яркие. Даже небольшие неровности, вовсе не маленькие, по обеим сторонам дороги бросают свои маленькие беспорядочные тени, чего уж не будет в полдень.

В лесу то и дело попадаются болотца, черные и глянцевые. Тем зеленее трава, растущая возле них. Иногда из чащобы леса прибежит ручеек. В одном захолустном месте к нашим ногам выполз из лесного мрака, словно гигантский уж, сочный и пышный, нестерпимо яркий поток мха. В середине его почти неестественной зелени струился кофейно-коричневый ручеек.

Нужно сказать, что коричневая вода этих мест нисколько не мутна, она прозрачна, как стекло, если зачерпнуть ее стаканом, сохраняет при этом золотистый оттенок. Видимо, очень уж тонка та торфяная взвесь, что придает ей этот красивый цвет. Из ручейка, бесшумно текущего в мягком и пышном зеленом ложе, мы черпали воду пригоршнями, и она оставляла впечатление призрачно-чистой воды.

На лесной дороге, расходясь веером, лежали сверхъестественные тени от сосен. Лес был не старый, чистый, без подлеска – будущая корабельная роща. Невдалеке от дороги вдруг попался сколоченный из деревянных планок, широченный плоский диван. Он весь был испещрен диковинными надписями, именами тех, кто захотел увековечить себя подобным образом.

Мы не без удовольствия отдохнули на диване, наблюдая, как по стволу сосны с бешеной быстротой и юркостью мышонка шныряла вверх-вниз птичка поползень

Вскоре окрашенные в белую краску ворота дома отдыха «Сосновый бор» объяснили нам и присутствие дивана в лесу, и происхождение небезынтересных надписей на нем. Вследствие того, что нам нечего было делать в доме отдыха, мы прервали свое пребывание в причудливом уголке и свернули на окружную дорожку.

Экзаменационный билет № 2

Вызрел ковыль. Степь на многие версты оделась колышущимся серебром. Ветер упруго приминал его, наплывая, шершавил, бугрил, гнал то к югу, то к западу сизо-опаловые волны. Там, где пробегала текучая воздушная струя, ковыль молитвенно клонился, и на седой его хребтине долго лежала чернеющая тропа.

Отцвели разномастные травы. На гребнях никла безрадостная выгоревшая полынь. Короткие ночи истлевали быстро. По ночам на обуглено-черном небе несчетные сияли звезды; месяц – казачье солнышко, темнея ущербленной боковиной, светил скупо, бело; просторный Млечный Шлях сплетался с иными звездными путями. Терпкий воздух был густ, ветер сух, полынен; земля, напитанная все той же горечью всесильной полыни, тосковала о прохладе. Зыбились гордые звездные шляхи, не попранные ни копытом, ни ногой; пшеничная россыпь звезд гибла на сухом черноземно- черном небе, не всходя и не радуя ростками; месяц – обсохлым солончаком, а по степи – сушь, сгибшая трава, и по ней белый неумолчный перепелиный бой да металлический звон кузнечиков.

А днями – зной, духота, мглистое курево. На выцветшей голубени неба – нещадное солнце, бестучье да коричневые стальные полудужья распростертых крыльев коршуна. По степи слепящее, неотразимо сияет ковыль, дымится бурая, верблюжьей окраски, горячая трава; коршун, кренясь, плывет в голубом необъятном поднебесье, внизу, по траве неслышно скользит его огромная тень.

Суслики свистят истомно и хрипло. На желтеющих парных отвалах нор дремлют сурки. Степь горяча, но мертва, и все окружающее прозрачно-недвижимо. Даже курган, в мудром молчании берегущий зарытую казачью славу, синеет на грани видимого сказочно и невнятно, как во сне.

Было начало апреля. Сумерки сгущались незаметно для глаза. Тополи, окаймлявшие шоссе, белые, низкие домики с черепичными крышами по сторонам дороги, фигуры редких прохожих – все почернело, утратило цвета и перспективу; все предметы обратились в черные плоские силуэты, но очертания их с прелестной четкостью стояли в смутном воздухе. На западе за городом горела заря. Точно в жерло раскаленного, пылающего жидким золотом вулкана сваливались тяжелые сизые облака и рдели кроваво-красными, янтарными, и фиолетовыми огнями. А над валунами поднималось куполом вверх, зеленея бирюзой и аквамарином, кроткое вечернее весеннее небо.

Медленно идя по шоссе, Ромашов неотступно глядел на этот волшебный пожар. Как и всегда, с самого детства, ему чудилась за яркой вечерней зарей какая-то таинственная, светозарная жизнь. Точно там, далеко-далеко за облаками и за горизонтом, пылал под невидимым отсюда солнцем чудесный, ослепительно-прекрасный город, скрытый от глаз тучами, проникнутыми внутренним огнем. Там сверкали нестерпимым блеском мостовые из бесчисленных золотых плиток, возвышались причудливые купола и множество башен с пурпурными крышами, сверкали брильянты в окнах, трепетали в воздухе яркие разноцветные флаги. И чудилось, что в этом далеком и сказочном городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых похожа на сладкую музыку, у которых даже задумчивость, даже грусть очаровательно нежны и прекрасны. Ходят они по сияющим площадям, по тенистым садам, между фонтанами и цветами, ходят, богоподобные, светлые, полные неописуемой радости, не знающие преград в счастии и желании, не омраченные ни скорбью, ни стыдом, ни заботой.

Экзаменационный билет № 3

Проснувшись, я долго не мог сообразить, где я.

Надо мной, как гигантский шар, расстилалось голубое небо, по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я мог видеть в вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую на меня с высокой, как скала, кручи из-за зеленых деревьев. Вправо, в нескольких саженях от меня, стоял какой-то незнакомый шалаш, а у самых моих ног, прозрачная, как стекло, плескалась река – красивая Ветлуга. Берега ее, неясные и таинственные, стояли, как будто прислушиваясь к немолчному шороху реки.

Когда на рассвете, часа три назад, я укладывался здесь в ожидании ветлужского парохода, вода была еще далеко, за старою лодкой, лежащей на берегу. Теперь уже взмывало и покачивало приливом и река приплескивала почти к самым моим ногам.

Ветлуга, очевидно, взыграла. Резвые струи бежали, толкаясь, кружась, свертываясь, воронками и развиваясь опять.

Не на шутку разыгравшаяся Ветлуга сильно обеспокоила всех ожидавших переправы, даже и самого перевозчика. Но, несмотря ни на что, перевоз совершался как обычно, и голоса людей гремели и раскатывались над рекой.

Вскоре на плес плавно выбежал долгожданный пароход, мигая бледнеющими на рассвете огнями.

Солнце давно золотило верхушки приветлужских лесов, а я, бессонный, сидел на верхней палубе и любовался все новыми уголками, которые щедро открывала красавица река, еще окутанная кое-где синеватой, как дым, мглой.

Каждое дерево этого безмолвного и удивительного леса и весь он в целом были исполнены в трех разных красках: к корням и на высоту два-три метра – землисто-серый, затем – красной и красно-желтой, причем с высотою желтизна становилась преобладающей, она была легкой, лукавой, трогательно-нежной. В суровом и холодном воздухе устойчивой зимы она была похожей на яичный желток, на хрупкую скорлупу пасхального яичка, а кроны были густо окутаны ворсистой хвойной шерстью, почти непроницаемой в своей зелени, сквозь которую только очень слабо проступал узор причудливых древесных ветвей.

Пейзаж этот недостаточно было видеть со стороны – в нем надо было чувствовать себя. Иванов, запорошенный инеем, плотно завернутый в тулуп, ехал третий день через этот лес. В памяти один за другим возникали другие, давно минувшие санные пути.

Самым давним, самым детским, но вовсе не самым отделенным было воспоминание о том, как ему хотелось обнять, прижать к себе и надолго оставить при себе почти такой же, как и сейчас, морозный воздух. А сани скрипели и везли его по степи от одного черного окаменевшего под снежной шапкой стога сена к другому, тоже черному и окаменевшему.

Откуда и куда была поездка он тоже хотел вспомнить за свою жизнь не один раз, но так и не вспомнил ни разу; теперь же был счастлив, что не вспомнил этого. Просто это было детство, завернутое в теплый бараний тулуп, уложенное в сани на бесцветную охапку сена и движимое туда, где он должен был родиться еще раз повзрослевшим человеком, перед которым открывались бескрайние и необъятные просторы человеческой путаной жизни.

Экзаменационный билет № 4

Серые дрозды сидели в поломанных клетках, одурев от зноя и кухонного чада, идущего из-за дощатой перегородки, за которой хозяин гостиной готовил нам завтрак.

Горячее блюдо на хромоногом, в свое время искусно выточенном столике обжигало лицо крепче палящего красноводского солнца. Мы со страхом отодвинули пышущую жаром посуду, выпили по бутылке горячего квасу и пошли купаться.

Что может быть освежительнее купанья в такое беспощадное утро! На белых лодках переливались отблески светло-зеленых волн. Их сияние было нежно, как цвет ленного камня. Серебряные булавки мальков стягивались веерами к плававшей на воде корке. Виднелось дно, голубовато-зеленое песчаное дно, где бродили, выпучив глаза, сердитые бычки. Даже ржавые банки от консервов, валявшиеся на дне, казались сделанными из благородных металлов.

Море почти не шумело; от скал постоянно дел на город чересчур горячий ветер, который незаметно ниспадал, постепенно изнемогая у берегов. Зной ложился бледно-розовым дымом на мертвые горы и песчаные косы, блестевшие вдали подобно неведомым обширным материкам.

Изнуренные этим бешеным зноем, мы по-настоящему всласть наслаждались очарованием моря только вечером. Как только опускались сумерки, мы тотчас же шли на пустынную окраину городишка купаться. Ночь, как будто разведенная на саже, нисходила на море глубокой иссиня-черной тишиной, и мы чувствовали, как светоносная звездная манна осыпала нас нещадно. Вода слабо светилась, и, стоя в ней по пояс, мы въяве представляли вокруг себя безбрежное, бесконечное тропическое море.

Одеваясь на ощупь в кромешной темноте, мы нежданно-негаданно повели разговор о писательском труде.

(По К. Паустовскому)

Помню раннее, свежее, тихое утро. Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет.

И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в меры т кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой, и самый шалаш. Всюду сильно пахнет яблоками, тут – особенно. В шалаше устроены постели, стоит одноствольное ружье, позеленевший самовар, в уголке – посуда. В полдень около шалаша варится великолепный кулеш с салом, вечером греется самовар, и по саду, между деревьями, расстилается длинной полосой голубоватый дым.

К ночи в непогоду становится очень холодно и росисто. Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к ужину мимо садового вала. Голоса на деревне или скрип ворот раздаются по студеной заре необыкновенно ясно. Темнеет. В темноте, в глубине сада — сказочная картина: точно в уголке ада, пылает около шалаша багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две ноги – два черных столба. И вдруг все это скользнет с яблони – и тень упадет по всей аллее, от шалаша до самой калитки.

Экзаменационный билет № 5

Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами.

Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром. Старые, сгнившие черные балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи над шоссе, вьющимся по берегу великой реки, и темная скованные лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море.

Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего города, на горах, и города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий, смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Играл светом и переливался, светился, и танцевал, и мерцал город по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом.

Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на город, к его пристаням.

Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к морю, подхваченная неодолимым бешеным ветром события; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание держалось на волоске. Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда, боясь, не исчезли ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев корабль, останавливалась облегченно вздохнуть, растерянная, счастливая, с лицом не менее алых, чем ее чудо, беспомощно протягивая руки к высокому кораблю.

От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов, среди них стоял тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. От волнения девушка почти не могла уже различать. Что движется: она, корабль или лодка. Все двигалось, кружилось и опадало.

Но весло резко плеснуло вблизи ее; она подняла голову. Грэй нагнулся, ее руки ухватились за его пояс. Ассоль зажмурилась, но, когда она решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск волн, приближающийся корабль – все было необъяснимым сном, где свет и вода качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Опять девушка закрыла глаза, боясь, что все это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй взял ее руки, и, зная уже теперь, куда можно беспрепятственно идти, она спрятала сокрое от слез лицо на груди друга, пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам потрясенный и удивленный тем, что наступила невыразимая, не доступная никому драгоценная минута, Грэй поднял за подбородок вверх это давным-давно пригрезившееся лицо, и глаза Ассоль наконец ясно раскрылись. В них было все лучшее человека: и душа, и сердце, и радость, и горе, — все то, что составляет подлинную человеческую жизнь.

Экзаменационный билет № 6

Среди бесплодного степного бескрайнего простора, над которым стоит огромное горяче-мутное небо, виднеется затерянная человеческая фигура.

Куда ни глянешь, везде истрескавшаяся земля, жесткий полынок, бурые обнаженные солончаки. Мелкая иссушающая пыль лезет в рот, в уши идущему человеку, покрывая исхудалое почерневшее от загара лицо, по которому ползут капли пота, старую шинель и холщовую сумку, форменную казачью фуражку на голове, засаленную и затрепанную.

Зной струится и колеблется над буграми. На самом краю степи вдруг показывается длинной полосой вода, неясные силуэты деревьев, ветряных мельниц. Немного погодя эта светло-голубая полоса воды отделяется от горизонта вместе с силуэтами деревьев, подымается ввысь, держится некоторое время, тает, и опять везде одна голая, сожженная. Безлюдная степь.

Идет он уже второй день. Второй день его нещадно жжет солнце, обжигает горячий ветер, и, насколько хватает глаз, курится, как пожарище, степь.

Он вздыхает, останавливается и оглядывает степь: горелая изжелта-бурая трава, между которой сквозит потрескавшаяся земля. Вокруг ни деревьев, ни кустарников. Вдали блестит полоса воды настоящей, а не марево. Берега скучны, пустынны и плоски.

Иван, изнуренный и усталый, пускается дальше, не надеясь уже когда-нибудь дойти до жилья. На горизонте обозначилась черная точка. Немного погодя темное пятнышко обозначилось яснее, стало приближаться. Это было не что иное, как всадник. Великолепный степной скакун стлался над самой землей. Старуха калмычка в синих шароварах, с выбившимися из-под шапки пепельно-серыми волосами, сидела на нем верхом.

Калмычка на скаку перегнулась к нему, странно взмахнула рукой, и в ту же секунду в воздухе со свистом развернулся аркан, и, прежде чем успел опомниться казак, волосяная петля мгновенно стянула его поперек, притянув руки к туловищу. Калмычка разъяренно гикнула, и лошадь понеслась карьером. Натянувшийся, как струна, аркан с размаху кинул казака оземь и поволок за бешено мчавшейся по степи лошадью.

— А ты видал, Алексей, как сосна всходит? – неожиданно спросил Игорь. – Хочешь посмотреть, как рабочее дерево из земли поднимается?

И вот мы идем в белую ночь. Над головой таинственное, притушенное серенькой дымкой небо, а в ногах сосны. От сосен веет дневным жаром. По вершинам сосен красной лисицей крадется утренняя заря. Что-то вроде ветерка, похожего на легкий вздох, пронеслось по лесу. Или это белая ночь, прижимаясь к земле, уползает в глухие чащобы?

Наконец мы пришли. Я смотрю перед собой и ничего не вижу, кроме черной бескрайней гари с хаотическим нагромождением коряг и сучьев. На их обугленной, потрескавшейся коре – алые отсветы зари, и кажется, пожар еще дышит, живет.

Опять загадка? Игорь, довольный, смеется и предлагает посмотреть в борозды. В самом деле, гарь прорезана песчаными бугристыми бороздами с рваными обгоревшими корнями по краям. Я наклоняюсь к первой борозде и замечаю крохотный, сантиметра в два, пучок темно-дымчатой травки, за ним другой, третий. И вот уже пучки сливаются в жиденький, кое-где искрящийся ручеек, робко крадущийся по песчаному дну борозды. Ручеек необычайный: от ручейка пахнет смолой. Неужели так вот и начинается сосновый бор?

Игорь советует мне вырвать отросток: все равно им не жить, придется прореживать. Ого! Травка колется, липнет к пальцам, а глубинный корень вдруг оказывает цепкость и упорство сосны. Странно это: держать на ладони дерево с корнем. Я стою, склонившись над этим младенческим лесом, вдыхаю его первозданный запах, и мне кажется, что я присутствую при рождении мира, подымающегося на утренней заре.

Экзаменационный билет № 7

Пахать черноземные огороды легко, боронить и вовсе удовольствие. Наперебой лезли парнишки на спину коня, таскающего борону по огороду, а затем и к плугу приспосабливались. Тяпки в тех местах никто испокон веков не знал. Картошку не окучивали – огребали руками. Для птиц на пахоте было настоящее обжорство: скворцы, галки, вороны хватали мертвенно-бледных студенистых червей, обнаженных и порезанных плугом.

В согретой гряде появлялись серенькие грибки и тут же умирали, ровно ледышки, растаивали бесследно. Выступали реснички травы в борозде, и в душу сеяницы начинали закрадываться сомнения: хорошее ли семя было? Но вот в одном-другом черном глазу лунки узким кошачьим зрачком просекалось что-то. Примериваясь к климату, зрачок расширялся не сразу, не вдруг обнаруживал два бледных листика. Привыкнув, собравшись с духом, два листочка выпускали на волю бойкий шершавенький листок, а сами, исполнив свое предназначение, никли к земле, постепенно отмирали, никому уже не интересные и никем не замеченные. Огуречный листок, воспрянув на свету, принюхивался к лету, зябко ежась и цепенея от ночной изморози.

И вот огуречный листок потянул по зеленой бечевке из мрака земляных недр лист за листом, и усики принялись браво завинчиваться на концах бечевок. И, как всегда нежданно-негаданно, засветится в одной из лунок желтенький цветочек – первовестник лета. Первый цветок почти всегда является пустоцветом, потому что солнца, тепла и сил его хватало лишь на то, чтобы цвесть. Пустоцвет быстро угасал, свертывался, и его растеребливали и съедали земляные муравьи.

Под жилистыми листами, под зелеными усатыми бечевками светлела от желтых огоньков гряда, что именинный пирог. Глядь-поглядь и в зеленом притихшем укрытии уже ловко затаился и огуречишко, пупыристый, ребристый. Скоро выпала шушулина, и под ней чисто заблестело рыльце огурца, простреленного светлыми лучиками. Прыщи и морщины выровнялись, огурец налился соком, заблестел, тесно ему стало под листьями, укатиться куда-нибудь норовит.

Лежит огурец-удалец, дразнится. Семейство ревниво следит друг за дружкой, чтобы не снял кто-нибудь огурец-то, не съел в одиночку. Съесть огурец хочется любому и каждому, и как ни сдерживайся, как ни юли, проходя по огороду, обязательно раздвинешь руками цепкие листы, удивишься, как он, бродяга, нежится в зеленом укрытии, да и поспешишь от искушения подальше.

Лучистое солнце неугомонно-порывисто дышит на пробуждающуюся землю. Над головою, в густой теплой сини, вереницы птиц. Под ногами ярко-зеленые нетронутые побеги первых травок. А речное царство – голубое поле, изборожденное золотисто-отливными волнами, растет с часу на час и осаждает берег, берет острова, подходит к лесу и, врезаясь в глубь леса, плывет бурливо среди старых. Поседевших елей, по хрустящим мхам и медвежьему следу. К вечеру, на ало-пурпурной заре, река займет от края до края всю полосу, зальется в пунцовый терем солнца, под его разноцветно-облачную кровлю.

Такая поднялась повсюду жизнь: и в темных покосившихся дряхлеющих избушках, и по дорогам, еще сырым и вязким, и по дворам, и в моем сердце. Кто это музыку разлил под лазурным сводом, звучащую ширь глубокой грусти, кто это глядит влюблено с каждой земной пяди?

Миновав серый частокол острога, поле ласковой озими, я спустился под гору и вышел к кладбищенской ограде. На зеленой кровле белой церкви старая ворона, словно нянька, чистила лапкой свой затупелый клюв. И высоко, выше церкви, выше колокольни, шумели развесистые кедры. Лес зеленых хвой разыгрывал на своих мягких травинках старинные песни: и похоронные, и разгульные, и плакательные.

Я стою под пышными кедрами, прислушиваюсь к их переменчиво шумящему голосу, залитому зардевшимся лучом запыхавшегося солнца, в золоте капелек-струек которого рождались все новые и новые жизни. Отрывисто ударили на колокольне в малый колокол, в вековечно-зеленые кедры не переставая шумят и шумят, и пробивается издалека гул весеннего половодья.

Экзаменационный билет № 8

Все больше и больше нравился нам тихий, весь в зелени городишко Юрьев, окруженный ромашками, колокольчиками, подорожниками, тысячелистниками… Присмотревшись, в конце улицы можно увидеть колосящееся ржаное поле.

В центре городишка сохранились старинные торговые ряды: большое приземистое здание из побеленного кирпича. Широкие окна вплотную примыкают друг к другу и тянутся цепочкой. Они закрыты тяжелыми деревянными ставнями с коваными петлями поперек. Это был город овса и кожи, сена и колесной мази; не сильно, но устойчиво по всему Юрьеву пахло лошадьми: тонкой смесью запахов сена, дегтя, хомутов и лошадиного навоза.

Вечером того же дня жители Юрьева с удивлением оглядывались на прохожего странной наружности. Он был длинный и тонкий, как жердь. Лицо покрывала черная густая щетина, по крайней мере, он дней десять не брился. У черной курточки, надетой на обнаженное загорелое тело, были выше локтя закатаны рукава. Огромное пространство от курточки до земли заполняли синие сатиновые шаровары. На ногах человека ничего не было, башмаки болтались, привязанные к рюкзаку. На голове его красовалось свитое в виде чалмы полотенце.

Вглядываясь в чересчур черную густую щетину, можно было разглядеть, что это совсем молодой парень с веселыми черными глазами и припухлым ярким ртом. Это был не кто иной, как Сергей Куприянов, тоже любитель-путешественник.

Больше всего смущал Юрьевичей плоский деревянный ящик, таскаемый парнем на ремне через плечо. Одни предполагали, что это цыган-коновал, другие, что он сербиян-чернокнижник, третьи принимали его за бродячего фотографа, четвертые – за фокусника; смущала чалма. Но в ящике, как не трудно догадаться, пребывал не что иное, как обыкновенный этюдник.

За ужином в чайной мы разговорились, как старинные друзья-приятели. А так как и ему и нам было все равно, в какую сторону двигаться, то мы решили объединиться, вследствие чего в нашем полку прибыло, и мы продолжили наше небезынтересное путешествие втроем, в компании сверстников, отнюдь не грустного склада характера.

Погода в сенокос обманчивая: с утра вовсю печет солнце, а к полудню, глядишь, ярче засинеет небо с какой-нибудь стороны, в нагретый, густой от спелых запахов воздух над лугами войдет первое, слабое беспокойство; вздрогнут кусты и деревья, и даже не вздрогнут, а как бы встревожатся на одно мгновение, шевельнутся листья и опять повиснут, расслабленные долгим зноем.

В ярко-синей стороне неба начинает проступать прочернь, и слабый гул распространяется по земле, уже ясно обрисовывается огромная иссиня-зелено-черная туча, с белесым толстым валом, непрерывно меняющим очертания; зной становится нестерпимым, жгучим. По земле, по скошенным лугам, по полям колосящейся мягкой озими непрерывно идет ветерок; тихий и душный, почти горчащий вначале, он все крепнет и крепнет, свежеет. Уже вовсю гремит гром, и туча разрастается вполнеба. Сверкает синевато-зловещая молния, и раздается такой сверхъестественный обвальный треск, что люди глохнут. Наконец с шумным азартным шлепком падает первая капля, и тотчас рушится косая, с веселой пронзительной свежестью, еще светлая стена дождя. Луга пустеют, все бросаются к шалашам, под кусты, под стога и копны. Туча уже закрыла солнце, и тень от нее распространилась по земле, все помрачнело, лишь бушует ветер, рвет дождь в клочья и непрерывно грохочет гром. Ветер, словно по команде, стихает, и на землю падает крупный, спокойный, густой ливень, листья на деревьях становятся упругими и сильными, травы поднимаются. Гроза проходит так же быстро, как и возникает; на земле остаются солнечные лужи, и люди отдыхают, ждут, пока просохнет земля и сено.

(По П. Проскурину)

Экзаменационный билет № 9

Нестерпимо-ослепительно блестит крохотное солнце на весь развернувшийся под ним необъятный край. Бледно-голубое марево беспрестанно трепещет знойным трепетанием.

Слепящий блеск играет в плоскодонном море. Чуть-чуть приметно набегают стекловидные зеленые морщины, лениво моют изжелта-белые прибрежные пески. Рыба кишмя кишит.

Рядом другое море – бездонно-голубое, и до дна, до самого бескрайнего, бездонного дна отражается опрокинутая синева. Бесчисленно дробится нестерпимое сверкание – больно смотреть. Далеко в дали по голубому дымят пароходы, черно протянув тающие бесследно хвосты.

А от моря густо-синего громадой громоздятся ввысь горы; верхи завалены первозданными снегами, глубоко-глубоко залегли в них голубые морщины.

В бесконечных горных лесах, в черных ущельях, в чащобах, в низинах и долинах – повсюду всякой птицы, всякого зверя, даже такого, которого уже нигде не сыщешь во всем свете, — зубр.

В утробе диких громад, размытых, загроможденных, навороченных – и медь, и серебро, и цинк, и свинец, и чего-чего только нет, — а нефть, как черная кровь, сочится по всем трещинам, и повсюду: в ручьях, в реках – точно играют радугой расплывающиеся маслянистые пленки и масляные пятна и пахнут керосином.

По степи сереют бесчисленные отары неподвижно уткнувшихся друг в друга овец; густо колышется над ними с бесконечным жужжанием миллионно-кишащее царство оводов, мошкары. Тянутся к балкам, мотая головами, лошадиные косяки. А над всем – изнеможденно звенящий, неумирающий зной.

На бегущих по дороге соломенные шляпы – иначе упадешь от смертельно-пристального взгляда крохотного солнца. И люди, неосторожно обнажившие голову, пораженные, с внезапно побагровевшими лицами, валятся на обжигающую пыль дороги.

Когда запряженный тремя, четырьмя парами быков тяжелый плуг режет в бескрайней степи борозду, отбеленный лемех отваливает такую жирную маслянистую землю, что не земля, а намазал бы, как черное масло, да ел. И сколько вглубь ни забирай, как ни взрезывай отбеленным лемехом, — все равно до глины не доберешься, и равно сияющая сталь отворачивает нетронутые, девственные, единственные в мире пласты чернозема.

И какая же это сила, какая же нечеловечески родящая сила.

Ночь, словно сумрачная оратория старинных мастеров, росла в саду, где звезды раскидались, как красные, синие и белые лепестки гиацинтов; она росла и, поколебавшись перед высоким венецианским окном, медленно входила и застывала там, под сводами. Вместе с ней росло в душе старого музыканта мучительное нетерпение и, как тонкая ледяная струйка воды, заливало спокойный огонь творчества. Начало его соло было прекрасно. Могучий подъем сразу схватывал легкую стаю звуков и, перегоняя, перебивая друг друга, они стремительно мчались на какую-то неведомую вершину, чтобы распуститься там благоухающим цветком – величавой музыкальной фразой. Но этот последний решительный взлет никак не давался старому мастеру, хотя его чувства были напряжены и пронзительны чрезвычайно, хотя непогрешимый математический расчет неуклонно вел его к прекрасному заключению.

Внезапно его мозг, словно бичом, хлестнула страшная мысль: что, если уже вначале его гений дошел до своего предела и у него не хватит силы подняться выше? Ведь тогда неслыханное дотоле соло не будет окончено! Ждать, совершенствоваться? Но он слишком стар для этого, а молитва помогает только при создании вещей простых и благочестивых.

И с безумной надеждой отчаяния музыкант схватился за скрипку. чтобы она закрепила ускользающее, овладела для него недоступным. Напрасно! Скрипка, покорная и нежная, как всегда, смеялась и пела, скользила по мыслям, но, доходя до рокового предела, останавливалась, как арабский конь, сдержанный легким движением удил. И казалось, что она ласкается к своему другу, моля простить ее за непослушание.

Экзаменационный билет № 10

Я смотрел. Передо мной, насколько хватало взгляда, были горы и леса, иссиня-черные и пепельно-серые горы и тихие леса осени. Паутина просек, дорог и высоковольтных трасс изморщинила лицо тайги нездоровым и оттого ярким румянцем. Горечь надвигающегося увядания угадывалась во всем: в бездонно-голубом небе. В пестрых деревьях, принаряженных как будто к великому празднику, и необъяснимой тишине, царящей вокруг.

Речки кружились и затягивали в желтые петли бесконечные горы, и казалось, что в расщелинах, логах и распадках обнажились нервы земли. Все кругом было торжественно-величаво и спокойно. Предчувствие долгого сна таилось в лесах, и шорох облетающих листьев уже начинал усыплять их, нашептывая об осенних дождях, о глубоких снегах и о красавице весне, которую надо долго и терпеливо ждать, потому что все живое на земле живет вечным ожиданием весны и радости.

Очарованные печальной монотонной музыкой осени, обнажились леса, бесконечно роняя листья в светлые ручьи, застилали их зеркала, чтобы не видеть там отражения своей бестелесной неприютной наготы.

Земля надевала шубу из пестрых, разноцветных листьев, готовилась к зиме, утихали и звуки, и только шорох был всюду от листьев, и шум от речонок и ручьев, пополневших от больших рос, инеев и часто падающих, но пока незатяжных дождей.

Гора, на которой мы стояли, жила вроде бы отдельно от всего леса. Она была нещадно обрублена лет десять назад. И пней на горе было много, вокруг которых густо взошел ольшаник, рябинник и березки. Они уже заглушили всходы малинника и кипрея, заняли полянки покосов и как-то играючи, без грусти сорили вокруг листьями, желтыми. Бордовыми, огненно-рыжими. А тонкие рябинки-девчонки были уже с первым урожаем, с первыми двумя-тремя пригоршнями прелестных ягод, хвастливо и доверчиво показывая их всем. Но прилетали дрозды, и оставались рябинки без ягод, вид у них был растерзанный и потерянный. Тогда начинали нашептывать им синицы, затем, мол, и родились вы, рябинки, чтобы кормить птиц ягодами.

На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно видно, суками и с обломанною корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.

«Весна, и любовь, и счастье! – как будто говорил этот дуб. – И как не надоест вам все один и тот же глупый и бессмысленный обман. Все одно и то же и все обман!»

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава под дубом, но он все так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, — подумал князь Андрей, — пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришел к тому же прежнему, успокоительному и безнадежному, заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.

Экзаменационный билет № 11

Ещё бывало весёлое занятие — это по утрам, когда отец [Л. Н. Толстой] одевался, приходить к нему в кабинет делать гимнастику. У него была комната, теперь не существующая, с двумя колоннами, между которыми была вделана железная рейка. Каждое утро он и мы упражнялись на ней.

Делали мы и шведскую гимнастику, причём отец командовал: «Раз, два, три, четыре, пять». И мы, напрягая наши маленькие мускулы, выкидывали за ним руки: вперёд, вбок, кверху, книзу, кзаду.

Отец был замечательно силён и ловок и всем нам, детям, передал исключительную физическую силу.

После гимнастики отец уходил «заниматься», и в это время никому не разрешалось ходить к нему и беспокоить его. Говорили мне, что я одна пользовалась этим правом и одной мне отец позволял приходить к себе во время занятий. Но я этого не помню, а помню, что я до конца его дней боялась помешать работе его мысли, которую я всегда уважала, считала нужной и важной.

В детстве я бессознательно чувствовала, что такой человек, как мой отец, не может заниматься пустяками. А в зрелые годы, участвуя в его работе, я поняла и признала всё её значение.

Он лучше всех ездит верхом, бегает скорее всех, и сильнее его никого нет.

Он почти никогда нас не наказывает, а когда он смотрит в глаза, то он знает всё, что я думаю, и мне делаетсястрашно. (По т. л. Сухотиной-Толстой.)

Экзаменационный билет № 12

Настоящая фамилия его была Михайловский. Николай Георгиевич Михайловский. Он родился в Петербурге в одна тысяча восемьсот пятьдесят втором году. Его отец был боевой офицер, отличившийся во время венгёрской кампании. Крестил Гарина царь Николай Первый, едва ли предвидевший, что его крестник к концу своей жизни будет социал-демократом.

В одна тысяча восемьсот семьдесят втором году он поступил в Институт путей сообщения (в Петербурге) и через шесть лет, во время русско-турецкой войны, молодым инженером был послан в действующую армию строить в Болгарии шоссе. С тех пор он всю жизнь занимался строительством: строил тоннели, мосты, проводил железные дороги, работал и в Батуми, и в Уфе, и в Казанской, и в Вятской, и в Костромской, и в Волынской губерниях.

Отсюда его знакомство с народом: в качестве инженера-практика он постоянно сталкивался с крестьянами и рабочими и чем больше узнавал их, тем больше любил. В те годы он считал себя народником, то есть веровал, что у России другая судьба, чем у прочих европейских народов, что Россию будто бы минует капиталистический строй, так как у русской деревни есть община, которой не знают европейцы.

Его помыслы были направлены к народному благу, хотя в ту пору он, при всём своём радикализме, относился к народу как благожелательный барин. Барин чувствовался в нём на каждом шагу, добрый, великодушный, но — барин. (По К. Чуковскому.)

Экзаменационный билет № 12

Еще только одиннадцатый час на исходе, а уже никуда не денешься от тяжелого зноя, каким дышит июльский день. Раскаленный воздух едва-едва колышется над немощеной песчаной дорогой. Еще не кошеная, но наполовину иссохшая трава никнет и стелется от зноя, почти невыносимого для живого существа. Дремлет без живительной влаги зелень рощ и пашен. Что-то невнятно непрестанно шепчет в полудремоте неугомонный кузнечик. Ни человек, ни животное, ни насекомое — никто уже больше не борется с истомой. По-видимому, все сдались, убедившись в том, что сила истомы, овладевшей ими, непобедима и непреодолима. Одна лишь стрекоза чувствует себя по-прежнему и как ни в чем не бывало пляшет без устали в пахучей хвое. На некошеных лугах ни ветерка, ни росинки. В роще, под пологом листвы, так же душно, как и в открытом поле. Вокруг беспредельная сушь, а на небе ни облачка.

Полуденное солнце, готовое поразить каждым своим лучом, жжет невыносимо. Бесшумно, едва приметно струится в низких берегах кристально чистая вода, зовущая освежить истомленное зноем тело в прохладной глубине.

Но отправиться купаться не хочется, да и незачем: после купания еще больше распаришься на солнцепеке.

Одна надежда на грозу: лишь она одна может разбудить скованную жаром природу и развеять сон.

И вдруг впрямь что-то грохочет в дали, неясной и туманной, и гряда темных туч движется с юго-восточной стороны. В продолжение очень короткого времени, в течение каких-нибудь десяти—пятнадцати минут; царит зловещая тишина и все небо покрывается тучами.

Видео:37 Пер Гюнт В пещере горного короля Эдвард ГригСкачать

Сборник диктантов по русскому языку (стр. 2 )

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3

[236 слов. Н-нн в разных частях речи, чередующиеся гласные, согласные в корне слова, правописание наречий, предлогов, приставки на –з, — с, гласные в корне после шипящих. ОЧП, обособленные определения и обстоятельства, БСП, сравнительный оборот, вводные слова.]

До ближайшей деревни оставалось еще верст десять а боль­шая темно(лиловая) туча взявшаяся Бог знает откуда без малей­шего ветра, но быстро подвигалась к нам. Со..нце еще не скры­тое обл..ками ярко освеща..т ее мрачную фигуру и серые полосы которые от нее идут до самого г..р..зонта. И..ре. ка (в)дал..ке вспы­хивает молния и слыш..тся слабый гул постепенно усиливаю­щийся приближающийся и переходящий в прерывистые раска­ты обнимающие весь небосклон. Василий пр..поднимается с козел и поднимает верх брички кучера надевают армяки и при каждом ударе грома снимают шапки и крестятся лошади насто­раживают уши раздувают ноздри как будто принюхиваясь к све­жему воздуху которым пахнет от приближающейся тучи и бричка скорее катит по пыльной дорог.. . Мне становится жутко и я чу..­ствую как кровь быстрее обращается в моих жилах. Но вот пере­довые облака уже начинают закрывать со..нце вот оно выглянуло в последний раз осветило страшно(мрачную) сторону г..р..зонта и скрылось. Вся окрес..ность вдруг изменяется и принимает мрач­ный характер. Вот задрожала осиновая роща листья становятся какого(то) бело(мутного) цвета ярко выдающегося на лиловом фоне тучи шумят и вертятся макушки больших берез начинают раскачиваться и пучки сухой травы летят через дорогу. Стрижи и белогрудые ласточки как будто с намерением остановить нас реют вокруг брички и пролетают под самой грудью лошадей гал­ки с растрепа..ыми крыльями как(то) боком летают по ветру края кожа..ого фартука которым мы застегнулись начинают подниматься пропускать к нам порывы влажного ветра и раз­махиваясь биться о кузов брички. Молния вспыхива..т как будто в самой бричк.. ослепляет зрение и на одно мгновение освещает серое сукно и прижавшуюся к углу фигуру Володи. ( По .)

[248 слов. Сложные прилагательные, правописание согласных и непроверяемых гласных в корне слова, н—нн в разных частях речи, правописание личных окончаний глаголов и окончаний сущ—х, правописание частиц. БСП, ОЧП, обособленные ЧП, СП с разными видами связи.]

В избе стоял распаре..ый, густой воздух на столе г..рела лампочка без стекла и копоть темным дрожащим фитилем до­стигала до самого потолка. Около стола сидел отец и шил полу­шубки мать чинила рубахи или вязала варежки наклоне. ое лицо ее было в это время кротко и ласково. Тихим голосом пела она «стари..ые» песни которые слыхала еще в девичестве и Таньке часто хотелось от них плакать. В темной избе завея..ой снежными вьюгами вспоминалась Марье ее молодость вспоми­нались жаркие сенокосы и вечерние зори когда шла она в деви­чьей толпе полевою дорогой с звонкими песнями а за ржами опускалось солнце и золотою пылью сыпался сквозь колосья его дог..рающий отблеск. Песней говорила она дочери что и у нее будут такие же зори будет все что проходит так скоро и надол­го надолго сменяется деревенским горем и заботою.

Когда же мать соб..рала ужинать Танька в одной дли..ой ру­башонке съерзывала с печи и часто перебирая босыми ножками бежала к столу. Тут она как зверок садилась на корточки и быс­тро ловила в густой похлебке сальце и закусывала огурцами и кар­тошками. Толстый Васька ел медленно и таращил глаза стараясь всунуть в рот большую ложку. После ужина она с тугим живо­том так(же) быстро перебегала на печь дралась из(за) места с Вась­кой и когда в темные оконца смотрела одна морозная ночная муть засыпала сладким сном под молитве..ый ш..пот матери. (По И. А. Бунину)

[216 слов. Чередующиеся гласные, н-нн в разных частях речи, гласные в корне после шипящих, правописание предлогов и частиц. СП с разными видами связи, БСП, обособленные ЧП, ОЧП, СПП, сравнительный оборот. ]

За мостом я поднялся на взгорье пошел в город моще..ой до­рогой.

В городе (не)было н..где (н..)единого огня (н..) одной живой души. Все было немо и просторно спокойно и печально — пе­чалью русской степной ночи, спящего степного города. Одни сады чуть слышно осторожно трепетали листвой от ровного тока слабого июльского ветра который тянул откуда(то) с полей лас­ково дул на меня. Я ш..л большой месяц тоже ш..л катясь и сквозя в черноте ветвей зеркальным кругом широкие улицы ле­жали в тени — только в домах (на)прав.. до которых тень не до­стигала освещены были белые стены и траурным глянцем пере­ливались ч..рные стекла а я ш..л в тени ступал по пятнистому тротуару он сквозисто устлан был ч..рными ш..лковыми кру­жевами. У нее было такое вечернее платье очень нарядное дли..ое и стройное. Оно необыкновенно шло к ее тонкому стану и ч..рным молодым глазам. Она в нем была таинственна и оскор­бительно не обращала на меня внимания. Где это было? В гостях у кого?

Цель моя состояла в том чтобы побывать на Старой улице. И я мог пройти туда другим, ближним путем. Но я оттого свер­нул в эти просторные улицы в садах что хотел взглянуть на гим­назию. И дойдя до нее опять подивился и тут все осталось та­ким как полвека назад каме..ая ограда каме..ый двор боль­шое каме..ое здание во дворе все так(же) казенно скучно как было когда(то), при мне. Я помедлил у ворот хотел вызвать в себе грусть жалость воспоминаний — и не мог да, входил в эти во­рота сперва стриже..ый под гребенку первоклассник в новень­ком синем картузе с серебря..ыми пальмочками над козырьком и в новой шинельке с серебря..ыми пуговицами потом худой юноша в серой куртке и в щегольских панталонах. (По .)

[271 слово. Н-нн в разных частях речи, правописание наречий, частиц, гласные в корне после шипящих, правописание не и ни. ОЧП, СП с разными видами связи, обособленные ЧП, БСП. ]

Пациентам Данилевского отв..ряла дверь пожилая женщина в больничном платье они входили в просторную пр..хожую уст­ла..ую коврами и обставле..ую тяж..лой стари..ой мебелью и женщина надевала очки с карандашом в руке строго смотрела в свой дневник и одним назначала день и час будущего приема и других вводила в высокие двери приемной и там они долго ждали вызова в соседний кабинет на допрос и осмотр к молодо­му а..истенту в сахарно-белом халате и только уже после этого попадали к самому Данилевскому в его большой кабинет с вы­соким одром у задней стены на который он заставлял некото­рых из них влезать и ложиться в самой жалкой и неловкой от страха позе пациентов все смущало — не только а..истент и женщина в прихожей где с такой гробовой медлительностью блистая ходил из стороны в сторону медный диск маятника в стари..ых стоячих часах но и весь важный порядок этой бога­той просторной квартиры это выжидательное молчание прием­ной где (н..)кто не смел сделать лишнего вздоха и все они думали что это какая(то) совсем особенная вечно безжизне..ая кварти­ра и что сам Данилевский высокий плотный грубоватый вряд ли хоть раз в году улыбается. Но они ошибались в той жилой части квартиры куда вели двойные двери из прихожей (на)прав.. почти всегда было шумно от гостей со стола в столовой не схо­дил самовар бегала горничная добавляя к столу то чашек и ста­канов то вазочек с вареньем то сухарей и булочек и Данилев­ский даже в часы приема нередко пробегал туда по прихожей на ц..почках и пока пац..енты ждали его думая что он страшно занят каким(нибудь) тяжело больным сидел и пил чай. (По .)

То, что так долго всех волновало и тревожило, наконец раз­решилось: Великий Перевоз сразу опустел наполовину.

Много белых и голубых хат осиротело в этот летний вечер. Много народу навек покинуло родимое село — его зеленые пе­реулки между садами пыльный базарный выгон где так весело в солнечное воскресное утро когда кругом стоит говор гудит бранью и спорами корчма выкрикивают торговки поют нищие пилика..т скрипка меланхолично жу..ит лира а важные волы прикрывая от солнца глаза сонно жуют сено под эти нестрой­ные звуки покинуло разноцветные огороды и густые верболозы с матово-бледной дли..ой листвой над криницею при спуске к затону реки где в тихие вечера в воде что(то) стон..т глухо и од­нотонно словно ду..т в пустую бочку навсегда покинуло родину для далеких уссурийских земель и ушло «на край света. ».

Когда на село расположенное в д..лине легла широкая про­хладная тень от горы закрывающей запад а в д..лине к г..р..­зонту все зарумянилось отблеском заката зарделись рощи вспых­нули алым глянцем изгибы реки и за рекой как золото засверкали р..авнины песков народ пестреющий яркими праз..ничными на­рядами собрался на зеленую декаду к белой стари..ой церков­ке где молились еще казаки и чумаки перед своими далекими походами.

Там под открытым небом между нагруженных телег начал­ся молебен и в толпе воцарилась мертвая тишина. Голос священ­ника звучал внятно и раздельно и каждое слово молитвы про­никало до глубины каждого сердца.

А потом поднялись вопли. И среди гортанного говора плача и криков двинулся обоз по дороге в гору. В последний раз пока­зался Великий Перевоз в родной д..лине — и скрылся. И сам обоз скрылся наконец за хлебами в полях в блеске ни..кого ве­чернего солнца. (По .)

[256 слов. Н-нн в прилагательных, правописание согласных в корне, проверяемые и непроверяемые безударные гласные в корне, правописание частиц, правописание личных окончаний глаголов. ССП, СП с разными видами связи, сравнительный оборот, уточняющие ЧП. ]

Была июньская ночь было полнолуние небольшая луна сто­яла в зените но свет ее слегка розоватый как это бывает в жар­кие ночи после кратких дневных ливней столь обычных в пору цветения лилий все же так ярко оз..рял перевалы (не)высоких гор покрытых ни..корослым южным лесом что глаз ясно различал их у самых г..р..зонтов.

У..кая д..лина шла между этими перевалами на север. И в тени от их возвышенностей в мертвой тишине этой пусты..ой ночи однообразно шумел горный поток и таинственно плыли и плыли мерно погасая и мерно вспыхивал то аметистом то топазом летучие светляки, лючиоли. Противоположные возвышенности отступали от д..лины и по низменности под ними пролегала древняя каменистая дорога. Столь же древним казался на ней, на этой низменности, и тот каме..ый городок куда в этот уже до­вольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце припадавшем на переднюю правую ногу высокий марокканец в широком бур­нусе из белой шерсти и в марокканской феске.

Городок казался вымершим заброшенным. Да он и был та­ким. Марокканец проехал сперва по тенистой улице, между ка­ме..ыми остовами домов зиявших ч..рными пустотами на месте икон с одичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площ..дь на которой был дли..ый водоем с навесом церковь с голубой статуей мадонны над порталом несколько домов еще обитаемых а впереди уже на выезде постоялый двор. Там в нижнем этаже маленькие окна были освещены и марокканец уже дремавший очнулся и натянул поводья, что заставило хромав­шую лошадь бодрей застучать по ухабистым камням площади. (По .)

[235 слов. Чередующиеся гласные, правописание согласных в корне, н-нн в прилагательных, гласные после шипящих, проверяемые гласные в корне слова БСП, ССП, СПП (определительные), ОЧП, обособленные ЧП, уточняющие ЧП.]

Было начало апреля. Сумерки сгущались незаметно для глаза. Тополи окаймлявшие шо..е белые ни..кие домики с черепич­ными крышами по сторонам дороги фигуры ре..ких прохожих все почернело утратило цвета и перспективу все предметы об­ратились в ч..рные плоские силуэты но очертания их с прелест­ной ч..ткостью стояли в смуглом воздухе. На западе за городом г..рела з..ря. Точно в жерло раскале..ого пылающего жидким золотом вулкана сваливались тяж..лые сизые облака и рдели кро­ваво-красными и янтарными и фиолетовыми огнями. А над вулканом поднималось куполом (в)верх зеленея бирюзой и аква­марином кроткое вечернее весе..ее небо.

Медленно идя по шо..е с трудом волоча ноги в огромных калошах Ромашов неотступно глядел на этот волшебный пожар. Как и всегда, с самого детства, ему чудилась за яркой вечерней з..рей какая(то) таинственная, светоз..рная жизнь. Точно там, да­леко(далеко) за обл..ками и за г..р..зонтом, пылал под невидимым отсюда со..нцем чудес..ный, ослепительно(прекрасный) город скрытый от глаз тучами проникнутыми внутренним огнем. Там сверкали нестерпимым блеском мостовые из золотых плиток возвышались причудливые купола и башни с пурпурными кры­шами сверкали брильянты в окнах трепетали в воздухе яркие разноцветные флаги. И чудилось что в этом далеком и сказоч­ном городе живут радос..ные ликующие люди вся жизнь кото­рых похожа на сладкую музыку у которых даже задумчивость, даже грусть — очаровательно нежны и прекрасны. Ходят они по сияющим площадям по тенистым садам между цветами и фон­танами ходят богоподобные светлые полные неописуемой ра­дости (не)знающие преград в счастии и желаниях (не)омраче..ые н.. скорбью н.. стыдом н.. заботой. (По .)

Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто(то) ярос..но бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. (Не)да­лекий лес р..птал и гудел с непрерывной затае..ой глухой уг­розой.

Ветер заб..рался в пустые комнаты и в печные воющие тру­бы и старый дом весь ра..шата..ый дырявый полуразвалив­шийся вдруг оживлялся странными звуками к которым я при­слушивался с (не)вольной тревогой. Вот точно вздохнуло что(то) в белой зале вздохнуло глубоко прерывисто печально. Вот зах..­дили и заскр..пели где(то) д..л..ко высохшие гнилые половицы под ч..ими(то) тяж..лыми и бе..шумными шагами. Чудится мне затем что рядом с моей комнатой в к..р..доре кто(то) осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом внезапно раз..­ярившись мчится по всему дому беше..о потр..сая всеми ставня­ми и дверьми или забравшись в трубу скулит так жалобно скуч­но и непрерывно то поднимая все выше все тоньше свой голос до жалобного визга то опуская его (в)низ до звери..ого рычанья. Порою Бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату пробегал внезапным холодом у меня по спине и коле­бал пламя лампы тускло светившей под зеленым бумажным обг..ревшим сверху аб..журом.

На меня нашло странное неопределенное беспокойство. Вот думалось мне сижу я глухой и ненас..ной зимней ночью в вет­хом доме среди деревни затерявшейся в лесах и сугробах в сот­нях верст от городской жизни от общества от женского смеха от человеческого разговора. И начинало мне представляться что годы и десятки лет будет тянуться этот ненас..ный вечер будет тянуться вплоть до моей смерти и так же будет реветь за окнами ветер так же тускло будет г..реть лампа под убогим зеленым аб..­журом так(же) тревожно буду х..дить я (в)зад и (в)перед по моей комнате. (По .)

[262 слова. Текст на основные правила орфографии и пунктуации. ]

В самой глухой, отдаленной ч..щ.. троскинского оси..ика работал мужик он держал об..ими руками топор и рубил сплеча высокие кусты хвороста глушившие в этом месте лес непрохо­димою засекой. Наступала пора зимняя, холодная; мужик при­пасал топливо. Шагах в пяти от него стояла высокая телега припряже..ая к сытенькой пегой кляч..нк.. поодаль, (в)прав. сквозь обнаже..ые сучья дерев виднелся полунагой мальчишка караб­кавшийся на вершину старой осины увенча..ую галочьими гнез­дами. Судя по опавшему лицу мужика сгорбившейся спине и потухшим серым глазам смело можно было дать ему пятьдесят или даже пятьдесят пять лет от роду он был высок ростом бе­ден грудью сухощав с редкою бледно(желтою) бородою в кото­рой нередко проглядывала седина и такими же волосами. Одеж­да на нем соответствовала как нельзя более его наружности все было до крайности дрябло и ветхо от меховой шапки до коро­тенького овчи..ого полушубка подпояса..ого тесьмою. Стужа была сильная несмотря на то пот обильными ручьями катился по лицу мужика работа, казалось, приходилась ему по сер..цу. Кругом в лесу царствовала тишина мертвая на всем лежала пе­чать глубокой, суровой осени листья с дерев попадали и влаж­ными грудами уст..лали застывавшую землю всюду чернелись голые стволы дерев местами выглядывали из(за) них красноватые кусты вербы и жимолости. В стороне яма с стоячею водою по­крывалась изумрудною плесенью по ней уже не скользил водя­..ой паук не отдавалось кваканья зеленой лягушки торчали одни лишь мшистые сучья облепле..ые слизистою тиной и гнилой недавно свалившийся ствол березы перепута..ый поблекшим лопушником и дли..ыми косматыми травами.

(В)дал..ке н.. птичьего голоска н.. песни воз..ращающегося с пашни батрака н.. блеяния пасущегося на пару стада кроме од­нообразного стука топора нашего мужичка н..что (н..)возмущало спокойствия печального леса. (По .)

[259 слов. Гласные после шипящих, н-нн в разных частях речи, правописание наречий, правописание окончаний сущ-х. БСП, обособленные ЧП, ОЧП, СПП (определительные).]

Мир открылся Аксинь.. в его сокровенном звучани.. трепетно ш..л..стели под ветром зеленые с белым подбоем листья ясеней и литые в узорной резьбе дубовые листья из зар..слей молодого оси..ика плыл слитный гул далеко(далеко) невнятно и грус..но считала кому(то) (не)прожитые года кукушка настойчиво спрашивал летавший над озерцом хохлатый чибис: «Чьи вы, чьи вы?», какая(то) серенькая крохотная птаха в двух шагах от Аксиньи пила воду из дорожной колеи запрокидывая головку и сладко прижмурив глазок жу..али бархатисто(пыльные) шмели на венчиках луговых цветов покачивались смуглые дикие пч..лы. Они срывались и несли в тенистые прохладные дупла душистую «обножку». С тополевых веток капал сок. А из(под) куста боярышника сочился бражный и терпкий душок гниющей прошлогодней листвы.

Ненасытно вдыхала многообразные запахи леса сидевшая не­подвижно Аксинья. Исполне..ый чудес..ного и многоголосого звучания лес жил могущественной, первородною жизнью. Поём­ная почва луга в избытке насыще..ая весе. ей влагой выме­тывала и р..стила такое богатое разнотравье что глаза Аксиньи терялись в этом чудеснейшем сплетени.. цветов и трав.

Улыбаясь и беззвучно шев..ля губами она осторожно переб..­рала стебельки без..мённых голубеньких, скромных цветов по­том перегнулась чтобы понюхать и вдруг уловила томительный и сладос..ный аромат ландыша. Пошарив руками она нашла его. Он рос тут же, под тенистым кустом. Широкие, некогда зеленые листья все еще ревниво берегли от со..нца ни..корослый горба­тенький стебелек увенчанный снежно(белыми) пониклыми ча­шечками цветов. (По .)

[207 слов. Сложные слова, н-нн в разных частях речи, чередующиеся гласные, окончания сущ-х, правописание предлогов, частиц, правописание согласных в корне, гласные после шипящих. БСП, СПП, обособленные обстоятельства и определения, ОЧП.]

Н..где, н..кем (не)была ещ.. подробно описана «полевая» ра­бота фольклориста немногие знают что она так же увлекатель­на как поиски археолога или геолога-разведчика и к тому же исключительно разнообразна по методам, наконец — часто на­пряженна и стремительна.

Археологи действуют в более спокойных условиях обломки деревя..ых построек посуды оружия пролежавшие в земле тысячелетия (не)изменятся за несколько лет и если нет основа­ний бояться случайных раскопок экспедицию можно даже отло­жить на год и более. А фольклористы н..когда не могут ждать фольклорные сокровища постоянно, буквально на глазах, изме­няются а часто забываются исчезают бе..следно и невозвратимо. Полные удивительными культурными ценностями «фольклорные курганы» тают словно груды снега весной.

В своих поисках фольклористу приходится непрерывно «пере­воплощаться» и действовать то как сл..дователю то как сл..допы­ту. Быть по очереди и музыковедом и литературоведом и этногра­фом и хореографом. Фольклорист должен быть (не)утомимым хо­доком и техником наблюдателем и эксп..р..ментатором.

Первый этап его работы — поиски «богатых месторождений» фольклора. В прошлом, лет двести назад, когда создавались пер­вые сборники народных песен поиски материала не затрудняли собирателей. Любая деревня была переполнена фольклором тогда просто брали то что само «шло в руки» отбирая наиболее попу­лярное или то что могло ра..считывать на наибольший успех в городе.

Веком позже, в середине XIX столетия, появились первые (не)утомимые ходоки-фольклористы подобные извес..ному соб..­рателю песен Павлу Якушкину. Переходя из села в село они всюду записывали и песни (пока — только слова) и сказки и народные поговорки и заговоры и былины и духовные стихи. (По Л. Кулаковскому.)

С уверенностью можно сказать, что Чехов, более чем кто-либо, показал всю гибкость, красоту, изящество и разнообразие русского языка. Однако он никогда не прибегал к выковыванию новых, искусственных слов. Заслуга его в том и заключается, что он, не переставая, учился языку, где только мог. И нельзя утверждать, что эта незримая работа давалась ему очень легко. Юношес­кие его рассказы далеко не свободны от южнорусских оборотов и речений, между тем как последние произве­дения изумительны по чистоте языка. Чеховские коррек­туры свидетельствуют наглядно о громадной, терпеливой обработке стиля. У Чехова ещё долго будут учиться языку русские писатели.

Язык Толстого напоминает постройку, возводимую великанами: чтобы о ней судить, нужно глядеть на неё издали. Язык Чехова — нежное и тонкое плетение, кото­рое можно рассматривать и в лупу.

Пути русской литературы всегда были отмечены, точ­но придорожными маяками, внутренним сиянием отдель­ных личностей, душевным теплом праведников. В этом смысле Чехов непосредственно примыкает к скорбным и кротким обликам Гаршина и Успенского.

В смерти Чехова заключался какой-то глубокий сим­вол настоящего литературного разброда. Точно вот ушёл он, и вместе с ним исчезла последняя препона стыда, и люди разнуздались и заголились. Конечно, здесь нет связи, а скорее совпадение. Однако я знаю многих писа­телей, которые раньше задумывались над тем, что бы сказал об этом Чехов. Как поглядел бы на это Чехов? (По .)

Мохнатые сизые тучи, словно разбитая стая испуган­ных птиц, низко несутся над морем. Пронзительный, резкий ветер с океана то сбивает их в тёмную сплошную массу, то, словно играя, разрывает и мечет, громоздя в причудливые очертания.

Побелело море, зашумело непогодой. Тяжко встают свинцовые воды и, клубясь клокочущей пеной, с глухим рокотом катятся в мглистую даль. Ветер злобно роется по их косматой поверхности, далеко разнося солёные брыз­ги. А вдоль излучистого берега колоссальным хребтом массивно поднимаются белые зубчатые груды нагро­мождённого на отмелях льду. Точно титаны в тяжёлой схватке накидали эти гигантские обломки.

Обрываясь крутыми уступами с прибрежных высот, к самому морю хмуро надвинулся дремучий лес. Ветер гу­дит красными стволами вековых сосен, кренит стройные ели, качая их острыми верхушками и осыпая пушистый снег с печально поникших зелёных ветвей. Сдержанная угроза угрюмо слышится в этом ровном глухом шуме, и мёртвой тоской веет от дикого безлюдья. Бесследно про­ходят седые века над молчаливой страной, а дремучий лес стоит и спокойно, сумрачно, точно в глубокой думе, качает тёмными вершинами. Ещё ни один его могучий ствол не упал под дерзким топором алчного лесопро­мышленника: топи да непроходимые болота залегли в его тёмной чаще, А там, где столетние сосны перешли в мелкий кустарник, мёртвым простором потянулась без­жизненная тундра и потерялась бесконечной границей в холодной мгле низко нависшего тумана.

На сотни вёрст ни дымка, ни юрты, ни человеческого следа. Только ветер крутит столбом порошу да мёртвая мгла низко-низко ползёт над снеговой пустыней. (По А. Серафимовичу.)

Я любил, бывало, мальчишкой пристраиваться в углу сарая на корточках и оттуда молча смотреть, как ритмич­но цвиркает молоко в ведёрке — две перекрестные голу­боватые струйки, не затихающие ни на минуту. В тесном закутке стойко и густо пахло парным молоком, от него щекотало ноздри, хотелось тут же припасть губами к вед­ру и жадно, не отрываясь, впитывать тёплую пенную влагу.

Перед тем как закончить доить корову, мать посылала меня в избу за кружкой, я стремглав уносился и возвра­щался с тяжёлой медной посудиной. Мать зачерпывала до краёв и протягивала мне кружку молока. Ласково улы­баясь, она смотрела, как я, причмокивая и сопя, отпивал молоко крупными жадными глотками, а сама заталкива­ла под платок тёмные прядки выбившихся волос. Тогда они были ещё без проседи, гладкие и блестящие, как на­помаженные. И лицо у матери было гладкое, без мор­щин, с тёмно-красным печным румянцем. От неё исхо­дил постоянно один и тот же запах — запах свежего молока. Сколько я помню себя с ранних лет, мать всегда пахла парным молоком. Я любил вдыхать еле внятный волнующий этот запах, беззаботно уткнувшись лицом в колени матери. Если б могло всё это когда-нибудь воро­титься. (По Л. Конореву.)

Странное то было лето, все в нём перепуталось. В ис­ходе мая листва берёз оставалась по-весеннему слабой и нежной, изжелта-зелёной, как цыплячий пух. Черёмуха расцвела лишь в первых числах июня, а сирень ещё позже. Такое не помнили ивановские старожилы. Впро­чем, они и вообще ничего толком не помнили: когда ландышам цвесть, а когда ночным фиалкам, когда пу­шиться одуванчикам и когда проклюнется первый гриб. Но, может быть, странное лето внесло сумятицу в их ста­рые головы, отбив память об известном порядке?

Сильные грозовые ливни, неположенные в начале июня — им время в августе, когда убраны хлеба и поля бронзовеют щетиной стерни, — усугубили сумятицу в мироздании. И сирень зацвела вся разом, в одну ночь вскипела и во дворе, и в аллеях, и в парке. А ведь поло­жено так: сперва запенивается белая, голубая и розовая отечественная сирень, её рослые кусты теснятся меж от­дельным флигелем и конюшнями, образуют опушку ста­рого парка, через пять-шесть дней залиловеет низенькая персидская сирень с приторно-душистыми свешиваю­щимися соцветиями, образующая живую изгородь меж двором и фруктовым садом; а через неделю забросит в окно городского дома отягощённые кистями ветви вен­герская сирень с самыми красивыми блёкло-фиолетовы­ми цветами. А тут сирени распустились разом, после сильной ночной грозы, переполошившей обитателей усадьбы прямыми, отвесными, опасными молниями. И даже куст никогда не цветшей махровой сирени возле павильона зажёг маленький багряный факел одной-единственной кисти. (По Ю. Нагибину.)

К большому глубинному селу Пены мы подъезжали ранним июльским утром. Было без четверти шесть, утро вставало жаркое, низкое ещё солнце слепило, и проплы­вавшие по сторонам хлеба, потные от росы, сверкали хо­лодным слюдяным блеском. Тускло поблёскивала и ма­ковка белокаменной церкви, возвышавшейся над селом.

Ещё ехали мы задами села мимо жирно-зелёных ого­родов в фиолетовом нежном цвету картофеля и в золо­тистых коронах подсолнухов на межах, мимо раскидис­тых пенских садов, и сельская площадь ещё скрывалась от взора, но что-то уже шевельнулось во мне и заставило радостно вздрогнуть сердце. Весь я был уже в нетерпели­вом предчувствии чего-то особенного, неповторимо-вол­нующего, того, что должно было вот-вот наступить.

Проехали пыльной улицей, потом свернули в про­улок. И вдруг открылась обширная площадь перед белой громадой церкви и бурлящая масса народа на ней, в гла­зах зарябило от яркого многоцветья, и сквозь рокот нашей машины отчётливо пробивался с площади не­умолчный гул. Вот она, Пенская ярмарка!

Тут было на что посмотреть, было от чего глазам раз­бежаться. Вдоль ровной, как скатерть, выгонной площа­ди стояли, выстроившись в два длинных ряда, более полусотни автомашин, с которых, откинув задние борта или распахнув дверцы многочисленных автолавок, тор­говали одеждой и обувью, посудой и вишней, рыбой и колбасой и другой всякой всячиной, от пёстрого по­лушалка до пластмассового гребешка. Торговали, одна­ко, не только с машин. Продавцы тканей и лёгкой одеж­ды разложили свои товары на всеобщее обозрение частью на разостланных брезентовых подстилках, а час­тью развесили на верёвках, натянутых между машин. И от броской цветастости всех этих крепов и маркизетов, капронов и шелков, сатинов и ситцев ярмарка совершен­но преображалась, принимая какой-то балаганно-цыганский и потому особенно разудалый, праздничный вид. (По Л. Конореву.)

Мана побыстрее Енисея и посветлее, хотя и Енисей светел тоже. Скалы на той стороне в воде стоят, а где на­чинается скала, где её отражение — отсюда не разберёшь. Под скалами — полосы. Теребит, скручивает воду рыльями камней-опрядышей.

Но зато сколько простора наверху, над Маной-рекой! На стрелке каменное темечко, дальше вразброс кучатся камни, ещё дальше — порядок начинается: увалисто, волнами уходят горы ввысь от бестолочи ущелий, шум­ных речек, ключей. Там, вверху — остановившиеся вол­ны тайги, чуть просветлённые на гривах, затаённо густые во впадинах. На самом горбистом всплеске тайги заблу­дившимся парусом сверкает белый утёс. Загадочно, не­досягаемо синеют далёкие перевалы, о которых и ду­мать-то жутко. Меж них петляет, ревёт и гремит на дорогах Мана-река — кормилица-поилица: пашни наши здесь, промысел надёжный тоже на этой реке. Много на Мане зверя, дичи, рыбы! Много порогов, гор, речек с за­влекательными названиями! И так разумно поступила дикая река: перед устьем взяла да и круто свалилась влево, к скалистой стрелке. Здесь вот, внизу подо мною, оставила пологий угол наносной земли. В этом углу пашни. Дома на берегу Маны, а поля здесь.

Внизу подо мной Манская речка ровно бы очертила границу дозволенного и гору не пускает через себя, и поля дальше от заимок, туда, к изгибу Маны, за которым белеет утес, уже холмисто, там лес, тайга растет на приволье много больших берез. Люди теснят этот лес, оставляют только те деревья, с которыми совладать не могут. Каждый год то на один, то на другой бугор выкидывают селяне наши зеленый плат крестьянской пашни, потеснили тайгу до соломенного плеса. Упорные люди работали на этой земле! (По В. Астафьеву).

Матерью рек русских издавна называли люди Волгу. Из-под сруба старинной часовенки близ деревеньки Волгино-Верховье вытекает неприметный ручеёк, через ко­торый перекинут бревенчатый мостик.

Проделав путь в три тысячи шестьсот восемьдесят во­семь километров, Волга приходит к Каспийскому морю.

Какие только суда не встречаются на Волге! Тяжело проплывает огромная нефтеналивная баржа, заменяю­щая собой много железнодорожных цистерн. Вслед за ней тянутся не спеша широкие баркасы с невысокими бортами, доверху нагруженные камышинскими арбуза­ми. Взгляните издали с берега — точь-в-точь огромное блюдо с плодами плывёт по реке.

А навстречу движется длинная улица, мощённая брёв­нами. Как полагается, на улице выравнялись, будто по линейке, игрушечные домики. Перед домиком догорает костёр, кипит чай в закопчённом котелке, колышется на бечёвках вывешенное белье, — и всё это хозяйство мед­ленно движется вниз по реке. Не поодиночке, а карава­ном тянутся огромные плоты, насчитывающие до пя­тидесяти тысяч брёвен. Провести такую громадину по своенравным поворотам в течении реки — большое ис­кусство.

На залитой июньским солнцем палубе с комфортом расположились в камышовых креслах пассажиры трёхпа­лубного теплохода, точно серебряного от солнца. Не­слышно рассекает он зеленовато-серые волны реки. По сравнению с этим плавучим дворцом неказистым кажет­ся труженик-буксир, толкающий впереди себя или веду­щий за собою тяжело гружённые баржи.

Бегут скоростные поезда, несутся автомобили по трассам необъятной России, но Волга по-прежнему ве­личайшая магистраль нашей Родины. (По В. Мазиловой.)

Солнце еще греет по-летнему, но трава уже чуть-чуть пожелтела. В темно-зелёных косах берёз кое-где видне­ются светло-жёлтые пряди. Вверху над нами бледно-го­лубое небо, слева — лес, а справа — ещё не скошенное овсяное поле, за ним вдали — небольшая речонка. Мы проходим межой и сворачиваем влево, к лесу.

Лес и теперь по-прежнему хорош. Волей-неволей мы, заворожённые его красотой, останавливаемся, а затем шагаем напрямик в чащобу. Широкие ветви могучих де­ревьев крепко-накрепко переплелись в вышине, в лесу темно и прохладно. Медленно продвигаемся вперёд и не­жданно-негаданно попадаем на полянку, насквозь про­дуваемую лёгким ветерком. Здесь должна быть брусника, и её во что бы то ни стало нужно разыскать.

По-моему, надо идти дальше, в глубь леса, но мои по­дружки врассыпную разбегаются по поляне и уже сып­лют в корзинки кроваво-красные ягоды. Наконец и я за­мечаю под блестящими, как будто кожаными листьями ягоды брусники. Да их здесь видимо-невидимо! Поляна сплошь покрыта ягодами. Мы разбрелись поодиночке и только перекликаемся друг с дружкой. Понемногу корзи­ны наполнились доверху, да и сами мы наелись досыта.

Однако обед всё-таки нужен. Маруся расстелила на траве сложенную вдвое газету, положила на нее хлеб, соль и яйца, сваренные вкрутую. Потчевать никого не приходится. С аппетитом мы съели всё и растянулись на траве.

Где-то поблизости вполголоса звенит кузнечик. Не хочется уходить, но и ночёвка в лесу никого не прельща­ет. Уже темнеет, а до дому путь вовсе не близкий. Удаст­ся ли вернуться засветло? (По В. Мазиловой.)

Я уже упоминал о зарнице. Чаще всего зарницы быва­ют в июле, когда созревают хлеба. Поэтому и существует народное поверье, что зарницы «зарят хлеб» — освещают его по ночам, — и от этого хлеб наливается быстрее. В Калужской области зарницы называют «хлебозар».

Рядом с зарницей стоит в одном поэтическом ряду сло­во «заря» — одно из прекраснейших слов русского языка. Это слово никогда не говорят громко. Нельзя даже пред­ставить себе, чтобы его можно было прокричать. Потому что оно сродни той устоявшейся тишине ночи, когда над зарослями деревенского сада занимается чистая и слабая синева. «Развидняет», как говорят об этой поре суток в народе. В этот заревой час низко над самой землёй пыла­ет утренняя звезда. Воздух чист, как родниковая вода.

🔥 Видео

Положила Шарик в Унитаз и не ожидала Такого Эффекта 💥 Унитаз Блестит и СияетСкачать

Я родился ночью под забором. казахская версияСкачать

Как и где получить Сет Брони Ворона и Меч Милосердия | Секретный квест Элен ВоронСкачать

Жители Пакистана сняли впечатляющее видео: в горах сошел мощный селевой потокСкачать

Путин встал на колени перед Си ЦзиньпиномСкачать

Сонный Джо, часть 1578Скачать

Шахтёр жил 17 лет под землёй и вот что с ним стало😨 #историяСкачать

Энергетика зашкаливает! Якутский осуохай в честь дня Республики Саха 27.04.2017г.Скачать

Такое Редко Увидишь! Записи с Камер НаблюденияСкачать

Ансамбль "Берёзка" 2017 год - хоровод «Березка»Скачать

Жена провела 3 года, сидя на полке, чтобы удовлетворить желания своего богатого мужа.Скачать

ЗАЧЕМ ПУТИН НОСИТ ТАКИЕ БОТИНКИ?Скачать

ПАРНЯМ СЮДА НЕЛЬЗЯ !Скачать

Гражданская Оборона Легендарный Концерт Москва, Крылья Советов, 1994 Full HDСкачать

Две бабки и яйца — Уральские Пельмени | Азбука Уральских Пельменей – ЬСкачать

Если бы сказку «Морозко» снимали в наши дниСкачать

Краткий гайд на Шиммер ( Мерцание ) в TERRARIA 1.4.4Скачать